этом можно было не беспокоиться. Просто пойти куда-нибудь и как следует набраться. А завтра позвонить на работу и сказать, что заболел. Макс и не вякнет. Я теперь его звёздный мальчик. Он мне теперь кое-чем обязан.
— Слышь, Макс, а ты ведь у меня в долгу, — Обратился я к выловленной в морозильнике ледяной бутылке «Московской». — И никуда ты, блин, не денешься. Я только что убил три недели своей жизни, редактируя мечты и кошмары одной особы. Весьма свихнувшейся особы, если честно, Макс. Для тебя, любимого, кстати. Дабы ты толстел и процветал, Макс.
Я плеснул водки в завалявшийся с какой-то прошлогодней вечеринки пластиковый стакан и вернулся в гостиную.
Временами мне кажется, что здесь живёт кто угодно, но только не какой-то конкретный человек. Не то чтобы у меня беспорядок, с этим-то я справляюсь, даже пыль на рамочках постеров не забываю протирать в том числе и сверху, но иногда вдруг делается как-то немного зябко от этого
Думаю, Рубин смотрит на вещи точно так же, причём всегда, но для него это наоборот, источник силы. Он живёт в чужом мусоре. Всё, что он тащит к себе, когда-то было новеньким и блестящим, что-то для кого-то пусть и недолго, но значило. Вот он и собирает весь этот хлам в свой дурацкий грузовичок, везёт к себе и выдерживает, как в компостной яме, пока не придумает куда пристроить. Рубин как-то показал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века, там была фотография движущейся скульптуры под названием «Мёртвые птицы снова летят», эта штука вращала подвешенные на ниточках настоящие трупики мёртвых птиц. Рубин улыбнулся, кивнул, и мне показалось, что он считает автора кем-то вроде своего духовного предка. Интересно, а смог бы Рубин сотворить что-нибудь из этих моих постеров в рамочках, из моего мексиканского футона, из темперлоновой кровати? Хотя, подумал я, делая первый глоток, он-то как раз и смог бы, вот поэтому он знаменитый художник, а я — нет.
Я прижался лбом к оконному стеклу, такому же холодному, как и стакан у меня в руке.
— Пора двигать, — сказал я себе. — А то наблюдаются явные симптомы страха одиночества. Городского обычного. И от этого есть лекарство. Допиваешь — и вперёд.
Довести себя до нужной кондиции в тот вечер мне так и не удалось. Остатки здравого смысла подсказывали, что надо плюнуть на это дело, вернуться домой, посмотреть какое-нибудь древнее кино и тупо заснуть. Но напряжение, копившееся все эти три недели, превратилось в какую-то часовую пружину, которая тащила меня по ночному городу, время от времени смазывая это движение парой глотков в очередном случайном баре. И я решил, что это одна из тех ночей, когда можно соскользнуть в другое измерение, где город остаётся всё тем же самым, но с одной единственной разницей — в нём нет никого, кого бы ты любил, или знал, или даже просто когда-нибудь разговаривал. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и обнаружить, что там поменялся весь персонал. И тогда понимаешь — ты и зашёл-то только потому, что хотел увидеть хоть какое-то знакомое лицо. Бармена, да кого угодно... Веселью такие мысли, как известно, не способствуют.
Но я так и не остановился, побывал ещё в шести или семи местах пока меня не занесло в какой-то ночной клуб на западе, он выглядел так, будто обстановку там не меняли чуть не с девяностых. Куча блестящего хрома, пластик, мутные голограммы, вызывающие головную боль если начать в них вглядываться. Вроде бы Барри рассказывал мне о нём, но я так и не вспомнил по какому поводу. Я огляделся и ухмыльнулся. Если требовалось место, где может прибить ещё сильней, то это оно и есть.
— Да уж, — сказал я себе, усаживаясь на угловой табурет у стойки. — и скучно, и грустно и... В общем, то, что надо. Достаточно мерзко, чтобы именно тут поставить точку в этом поганом вечере. Принять ещё разок на дорожку, промочить глотку — и домой.
И тут я увидел Лайзу.
На мне всё ещё была куртка с поднятым от ветра воротником и она меня не узнала. Лайза устроилась на другом конце стойки, перед ней стояла пара пустых высоких бокалов — их ещё подают с такими маленькими гонконгскими зонтиками или пластиковыми русалками внутри. Когда она смотрела на сидящего рядом парня, в её глазах был отчётливо виден блеск «фена», так что было ясно — в тех бокалах нет ни капли алкоголя. При таких дозах мешать уже нельзя. Парень был совсем готов — с лица не сходила пьяная улыбка, временами он даже начинал стекать с табурета, но тем не менее всё ещё пытался сфокусировать взгляд и лучше разглядеть Лайзу. А она сидела в своём наглухо застёгнутом чёрном кожаном блузоне, и кости её черепа, казалось, прожигали бледную кожу, как тысячеваттная лампочка. Я сидел там, смотрел на неё, и вдруг много чего понял.
Что она действительно умирает, или от «фена», или от своей болезни, или от того и другого сразу. Что она слишком хорошо об этом знает. Что парень рядом с ней слишком пьян, чтобы увидеть экзоскелет, но не настолько, чтобы не заметить дорогую куртку и деньги. И что это было именно тем, на что было похоже.
Но в тот момент всё это не укладывалось у меня в голове. Что-то во мне сопротивлялось.
А она улыбалась, или, во всяком случае, изображала нечто, похожее в её представлении на улыбку, потому как знала, что ситуации соответствует именно это выражение лица, и даже вовремя кивала, когда парень выдавал очередную глупость. Невольно вспомнились её слова, что она «любит смотреть».
Теперь я понимаю, не встреть я их там — я смог бы принять случившееся потом. Возможно, даже порадовался бы за неё, нашёл бы способ поверить в то, чем она стала — в программу, которая притворяется Лайзой настолько хорошо, что сама в это верит. Смог бы, как и Рубин, поверить, что она и в самом деле всё оставила позади, наша Жанна д’Арк века хай-тек, сгоревшая ради единения со своим электронным божеством в Голливуде. Что она ни о чём не жалела в свой последний час. Что она с радостью покинула своё измученное больное тело. Просто освободилась от клетки из поликарбона и ненавистной плоти. Ну, в конце концов, может так оно и было. Думаю, она именно так всё это и представляла.
Но я видел её там. Видел, как она держала за руку того пьяного парня. За руку, которую она даже не чувствовала. Тогда я раз и навсегда понял — человеческие мотивы никогда не бывают чёткими и однозначными. Даже у Лайзы, с её разъедающим, сумасшедшим стремлением к славе, к кибернетическому бессмертию, были слабости. Обычные, человеческие слабости. И я ненавидел себя за это понимание.
В ту ночь она просто пришла попрощаться. Найти кого-нибудь достаточно пьяного, чтобы сделал это для неё. Потому что — теперь я это знал — она действительно
Боюсь, Лайза заметила меня когда я уходил, практически убегал. Если так, то она должна была возненавидеть меня ещё сильней. За ужас и жалость на моём лице.
Больше я её никогда не видел.
Как-нибудь надо будет спросить у Рубина, почему он не умеет мешать ничего, кроме своих «Диких индеек» чуть не промышленной концентрации. Он протягивает мне мятую алюминиевую кружку, а вокруг нас тикают, шуршат и копошатся его маленькие создания.
— Тебе всё-таки стоит смотаться во Франкфурт, — заводит он снова.
— Зачем, Рубин?
— А затем, что в один прекрасный день она тебе позвонит. А ты, по-моему, всё ещё к этому не готов. Ты всё ещё не пришёл в себя, а
— Да я ж говорил уже, — отвечаю я, вспоминая её там, в баре. — куча работы, Макс опять же…
— Да какой, на фиг, Макс! Ты ему такую кучу денег заработал, так что твой Макс должен сидеть и не вякать. Да и сам ты должен был неплохо поиметь с «Королей», позвони в банк и убедись. Так что ты вполне можешь позволить себе отпуск.
