- Со своей стороны, - проговорил я, - деньгами я тебе помочь не могу. Я совершенно без средств...
- Да ладно, средств! - скривил он лицо в горькой гримасе. - И всюду башли, башли, башли. Башли - это деньги. У нас еще туда-сюда, но у вас без башлей полный зарез. Конечно, я насмотрелся, у кого денег много, так те на рысаках гуляют, по ресторанам, а дома такие, что у нас у народных артистов таких нет.
- Подожди, - прервал я его, и понятно было мое нетерпение. - Павел, расскажи же, расскажи, как там будет, потом, через восемьдесят лет?
- Как? - он задумался на секунду, возведя к потолку глаза. - Да конечно, изменений много. Во-первых, в 1917 году произошла революция, и у нас теперь социалистическое общество.
Я был далек от политики, но зато прекрасно знал, что слово 'революция' не в чести у господ представителей власти. Владелец этого трактира Рублев человек был степенный, верноподданный и вряд ли сочувствовал революционерам и их идеям, и потому половые у него могли быть доносчиками. Я приложил палец к губам, подмигнул Павлу и проговорил:
- Ну что ж, об этом ты расскажешь мне потом.
- Я бы еще поел, - заметил мой собеседник.
В кармане у меня оставалось всего около рубля, но что были эти деньги в сравнении с величием и грандиозностью нашей неожиданной встречи. Я заказал еще закуски и чаю.
- Самое обидное, - сказал Павел, жадно набивая рот, - что я совершенно не знаю, чем я тут могу заняться. Жизни вашей я не понимаю, ни жилья, ни денег, ничего у меня нет.
- Жить ты пока можешь у меня, - сказал я горячо. - Конечно, я уверен, что со временем мы сумеем заинтересовать твоей историей ученых, они примут и оценят факт твоего появления в нашем времени. А пока... Ты же ведь литератор, - продолжал я. - Отчего бы тебе не попробовать писать? Попробуй, ведь может и так сложиться, что ты найдешь своего издателя...
- Ну да, - усмехнулся он недоверчиво. - Тут у вас такие титаны пишут, что... Блок у вас уже известен?
- Да, - кивнул я. - Я знаю его стихи. Он станет знаменит?
- Ого! - воскликнул он. - Гений! Ну, потом Маяковский, Есенин... Их-то пока еще нету, они позже... А Горький есть?
- Конечно, - кивнул я, - Горький очень популярен, у него свои читатели. В поэзии известны Бальмонт, Надсон... Они останутся в истории литературы?
- Останутся, - небрежно махнул он рукой. - Но знаменитыми не станут... Нет, писать при жизни таких титанов невозможно, расчета нет. Ведь еще Лев Толстой жив! И Чехов! Чехов жив?
- Жив, - подтвердил я и осторожно спросил, ибо очень любил печальную музу Чехова. - А когда он умрет?
- Не помню, - подумав, ответил Павел. - Сейчас 902-й... Ну, что-то очень скоро...
- Господи, какой ужас! - вырвалось у меня.
- Да-а... - протянул он, погруженный в свои размышления. - Попишешь тут, как же... - Он вновь задумался, и лицо его вдруг просветлело. Послушай, Толя, а Блок написал уже стихи о Прекрасной Даме?
- Не знаю, - сказал я. - Я не читал, не слышал.
- Нет? - оживился он. - Так-так... Ну, а там: 'по вечерам над ресторанами...' 'Незнакомка'? Они же знаменитые.
- Нет, - сказал я. - Я слежу за журналами. Этих стихов не было.
- Не было? Точно? - глаза его заблестели, румянец выступил на бледных щеках. - Толя, это же гениально! Я напишу эти стихи! - От нахлынувших чувств он даже задохнулся. - Черт возьми, как же я об этом не подумал! Ведь все, что еще не написано, - все мое! Черт возьми!.. - он схватился руками за голову. - Ведь можно жить, Толя, можно жить!
Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.
- Значит, так, - заговорил он деловым голосом. - Сначала кое-что, что помню из Блока. 'Молчали желтые и синие', там... 'Под насыпью во рву некошеном' и всякое... По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух... нет, тлетворный дух... Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.
- Но это же будут чужие стихи, - попытался возразить я. - Постой, постой... Ты Ведь даже не помнишь Их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!
- А, ничего! - махнул он рукой. - Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится! - Он взмахнул руками. А дальше, дальше! Я помню, Горький написал 'На дне' в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция... первая русская революция, и Горький после нее напишет роман 'Мать', который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу 'Мать'. Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса... А уж позже можно будет 'Ночь, улица, фонарь, аптека...', а там и начинать Маяковского, пока он сам не начал!.. - Павел вспотел, раскраснелся. - Деньги, Толя, будем грести лопатой!
- Как же так, - проговорил я растерянно. - Ты же обкрадываешь писателей, присваиваешь себе их произведения...
- Где они, эти произведения? - с жаром воскликнул он. - Нету их! Я напишу, они и появятся! - Он зажмурился от предчувствия успеха. - Какой же я дурак, как же я раньше не сообразил! Только сиди, вспоминай да записывай! А память у меня хоро-ошая...
Я вздрогнул и покрылся гусиной кожей от ужаса перед тем, что может натворить этот странный, беспринципный человек из будущего, которому я так неосторожно подал идею заняться литературой.
- Постой же, постой, - пробормотал я. - Но как же честь, честь русского литератора?! - Как же высокие помыслы, которым служат литература, и таланты, ее рождающие? Как же втоптать в грязь?.. Ведь наше нравственное сознание...
- Да брось ты! - толкнул он меня кулаком в плечо. - До нравственного ли нам сознания? На улице мороз, мы с тобой - два нищих паука, а перспективы открываются такие, что закачаешься! Ох, Толик, даже в жар бросило...
- Да постой же! - почти выкрикнул я. - Как же ты так легко собираешься расстаться со своим временем, со своей жизнью там, в будущем, ведь...
- Да помолчи ты, - перебил он меня. - Чего я там потерял, в будущем? У нас там, знаешь, атомные бомбы. Одну бомбу бросить - и нет никакой Москвы. Понял? Зачем мне все время в страхе жить? Не-ет, не хочу. Что мне там жалеть - тачку свою, 'Жигули'? Квартиру однокомнатную? Да я здесь за те же деньги десять карет себе заведу с кучерами, из 'Яра' не буду вылазить, с самыми великими людьми дружить! Да я в историю войду, Толик! Что ты-ы!..
Я весь сжался в нервический комок. Мне сделалось дурно, перед глазами поплыли радужные круги. На моих глазах молодой подлец собирался убить великую русскую литературу, и я не мог этому помешать. Не мог! Не мог?..
- Послушайте, Павел, - выговорил я дрожащим голосом. - Вы извините...
- А чего это ты на 'вы' перешел? - спросил он настороженно. - Что случилось-то?
- Да нет, я забылся, - быстро поправился я. - Я вот что не могу понять: где же это произошло с торой? Твой переход из будущего в прошлое?
- Где, - передразнил меня Павел. - Если бы я знал. Я сам уже искал, искал это место, только ни черта не нашел. Москва-то переменилась за эти годы, я почти ни одного здания узнать не могу. Вот университет только, Красную площадь с Кремлем, да и то... Ну, теперь-то мне эта улица не нужна, - на лице его расплылось блаженство. - Теперь мне и тут будет хорошо. Писателей на мой век хватит.
- Постой же, - вновь прервал его я. - Мне все же это очень интересно. Неужели ты и вовсе не помнишь этого места? Хоть каких-то примет?
- Примет? - задумался он. - Да вот афишная тумба с цирком Чинизелли... Да-а... Да! Потом там кусок вывески какой-то помню: не то Распопов фамилия, не то Раскоков, черт его знает.
Я сразу сообразил, что это мог быть только магазин колониальных товаров Распопова на Арбате. Я хорошо знал это место, ибо недалеко оттуда скончалась моя мать в доме Кухнарева.
