Итог

Корепанов АлексейИтог

КОРЕПАНОВ АЛЕКСЕЙ

Итог

Он отрешенно рассматривал выцветшие изодранные обои, темные следы от полок, когда-то висевших на стене, паутину в углах под потолком, испещренным грязно- желтыми пятнами. На полу валялись скорченные окурки папирос, возле перекошенной двери присохли к полу собачьи экскременты.

'Или шакальи', - обреченно подумал он, пересек пустую комнату и остановился у окна.

Окно слепо таращилось в утреннюю сырость. С высоты четвертого этажа видны были крыши сараев, палисадник с черными скелетами деревьев, скамейка, дорога, покрытая грязью. Выбоины в асфальте заполняла коричневая жижа. На тротуаре валялась безголовая кукла; голова покоилась в луже и бездумно смотрела в тяжелое серое небо. В помойке у скрюченного тополя рылась тощая собака. За сараями громоздились безликие дома, а дальше мир тонул в безнадежной серости - или и не было там никакого мира...

Он поежился, сел на пол у подоконника и обхватил руками колени. Потом снял шляпу, положил на облупленные доски рядом с собой, поднял воротник пальто и спрятал руки в карманы. Он ждал.

Когда-то давным-давно он сидел в этой или очень похожей на эту комнате, только тогда в ней стояли диван, круглый стол, покрытый клеенкой, в окружении венских стульев, этажерка с книгами и большой шифоньер, а с потолка свисала лампа под роскошным оранжевым с бахромой абажуром.

Тогда он писал письмо. Поставил точку, аккуратно вывел на конверте три крупные буквы 'М', 'Г' и 'Б' и, заложив руки за голову, закачался на венском стуле.

Потом, уже заняв освободившееся место своего шефа, он как-то возвращался из учреждения домой, зайдя по пути в гастроном и купив бутылку дорогого коньяка и баночку красной икры. Стоял чудесный, не жаркий еще майский вечер, на бульваре под липами сидели пары, смакуя пломбир. Он, молодой и здоровый, в новом сером двубортном бостоновом костюме и сером плаще упруго и быстро шагал по усыпанной гравием аллее, помахивая портфелем и с наслаждением затягиваясь любимой 'Герцеговиной флор'. Из едва оперившихся кустов ему наперерез выскочила цыганка; на ее шее звенели побрякушки, и звон этот сливался со звоном трамваев. Он поморщился и приготовился оттолкнуть попрошайку.

Но цыганка не стала попрошайничать. Она засеменила рядом, довольно еще молодая, с выщипанными по-модному бровями и румянами на смуглом лице, подметая гравий немыслимой пестроты юбками.

'Пошла отсюда!' - сказал он, не поворачивая головы, и швырнул окурок мимо урны. А цыганка сказала внезапно тусклым голосом, совсем как в паршивых книжонках: 'Бойся человека в сером пальто, ненаглядный', - и отстала, и затихло бряканье ее украшений.

Он только плечами передернул и продолжал шагать по бульвару, а вечером играл в карты с полковником-соседом, говорил комплименты его жене, а потом читал газеты на своем диване и жевал бутерброды с красной икрой.

... Жизнь текла своим чередом, кого-то снимали и кого-то назначали, полыхала война в Корее, покорно голосовал девятнадцатый съезд, хоронили Отца Народов и шла ремилитаризация Западной Германии.

Он был высок и недурен собой, умел говорить, и не одна гражданка имела на него виды. Однако жениться он не спешил, все выбирал подходящую, а между тем водил на свой диван доверчивых машинисток и даже работниц искусства, обнадеживая их признаниями в любви.

Когда очередная Зина или Мила (имена он не держал в памяти) поделилась с ним своей радостью, он уговорил ее сделать тайный аборт, красноречиво доказывая, что ребенок сейчас будет очень некстати, и обещая жениться сразу после совершения этой пустяковой операции.

А женился он только через три года, и не на той забытой то ли Маше, то ли Зине, а на долго обхаживаемой дочери партработника, пошедшего в гору после постановления о преодолении культа.

Вскоре после пышной свадьбы и переезда в квартиру тестя он, отправляясь в командировку, шел по вокзалу, держась с достоинством, и брезгливо отстраняясь от снующих по перрону неухоженных детей.

Инвалид в засаленной телогрейке и с рюкзаком за плечами неожиданно преградил ему дорогу, тяжело опираясь на костыли, и хрипло попросил, подавшись к нему ущербным своим телом: 'Земляк, выручи, на билет не хватает'.

Он фыркнул, обошел инвалида, проследив, чтобы не задеть кисло пахнущую телогрейку, и устремился к вагону.

'Земляк, бойся человека в сером пальто', - сказал ему вслед инвалид.

Сидя в купе, он попивал чай с лимоном, развлекал пышнотелую молодящуюся попутчицу, рассуждал о достоинствах совнархозов и антипартийной подрывной деятельности фракционной группы. Ночью, ворочаясь на полке, он убедил себя в том, что инвалид и цыганка - одна шайка-лейка, специализирующаяся на вымогательствах, решил при следующем случае сдать в милицию эту мелкую уголовную сошку, успокоился и заснул.

Еще года через два он очень ловко подделал чужую подпись и поднялся на очередную ступеньку служебной лестницы. К 'оттепели' он отлично приспособился, на собраниях часто поминал работников, пострадавших в период культа, зажигательно звал вперед, к сияющим вершинам, дома мирно жил с женой, уважительно относился к тестю, а по субботам, ссылаясь на занятость по работе, посещал молодую и умелую в любви закройщицу ателье мод и делал ей дорогие подарки.

Именно от нее и шел он в конце декабря, скользя подошвами по утрамбованному снегу. В витринах магазинов красовались наряженные елки, летели на спутниках улыбчивые куклы, изображающие Новый Год, стояли в сугробах из ваты у саней покрытые блестками Деды Морозы и Снегурочки. Повсюду горели огоньки, складываясь в порядковый номер грядущего уникального года, две последние цифры которого, поставленные 'вверх ногами', становились такими же, как и две первые.

Неподалеку от такой вот освещенной витрины булочной горько плакала девчушка лет десяти. Он, наверное, не обратил бы на нее внимания - мало ли по каким пустякам плачут дети! - но она робко двинулась ему навстречу, неловко переставляя ноги в больших не по размеру валенках.

'Дяденька, я деньги потеряла. - Тонкий голос ее дрожал. - Батя прибьет'.

Он поморщился, назидательно ответил: 'Не будь растеряхой', - и пошел дальше, аккуратно обходя коварные ледяные наросты под водосточными трубами, на которых запросто можно поскользнуться и сломать ногу.

Что-то все-таки заставило его обернуться. В свете, падающем из витрины, ему было хорошо видно, как высокий человек в сером пальто и низко надвинутой на лоб шляпе протянул что-то девочке и погладил ее по закутанной в платок голове. Девочка побежала к дверям булочной, а человек в сером пальто исчез за углом.

Он немного постоял, в растерянности тыча ботинком в слежавшийся сугроб на обочине, а в новогоднюю ночь основательно напился и, как потом говорила жена, плакал во сне.

С женой он все-таки развелся: 'агентура' доложила ей о визитах к закройщице, тестя после шестьдесят четвертого года отправили на пенсию. Квартиру они разменяли, жена осталась с родителями, а он приобрел в пользование комнату, очень похожую на ту, в которой когда-то писал донос под лампой с оранжевым абажуром.

На работе о разводе ничего не знали, дела шли хорошо, а все бытовые заботы он поручил приходящей домработнице. С закройщицей он тоже вскоре расстался - все-таки поднадоели они друг другу, - но довольно быстро подыскал замену, да еще и выгодную в смысле снабжения продуктами питания. Его новая связь, сознательно им подобранная, трудилась на благо грядущего коммунизма в системе общепита.

И опять шло время от пленума до пленума, и он служил, не забывая радеть и о собственном благе, как и многие-многие другие, и осенним промозглым вечером, забирая газеты из почтового ящика, обнаружил телеграмму, которую почтальонша, конечно, обязана была вручить лично адресату, да только ведь и почтальонша была обыкновенным человеком, простой гражданкой, строящей вместе со всеми светлое будущее.

Он читал телеграмму, стоя на лестнице, стекла в двери подъезда были разбиты, и слышно было, как шуршит дождь и простуженно дышит ветер. В телеграмме сообщалось, что его мать при смерти.

Мать жила в далеком райцентре, откуда он в молодости уехал поступать в институт, да так и не вернулся, лишь изредка осчастливливая родные края кратким визитом. Ехать нужно было сначала поездом,