тогда! И вдруг захотелось спрятаться, сгинуть: что, если холодно кивнет и пройдет мимо? Что, если презрительно усмехнется: ах, это вы, ухажористый, пошловатый студент? Тот самый, что ломился в запертые ворота к замужней женщине! Что тогда? Тогда? Тоже - дух вон!
Таким вот паникером оказался Леха Огарков. Стыд-срам! Отделенный непременно на смех поднял бы.
Вероятно, она давно его узнала, поэтому не подняла глаз даже рядом, намериваясь повернуть во двор, где был клуб. Повернуть - и все, ни слова, ни взгляда, словно пустое место.
- Здравствуйте, Наташа, - Алексей загородил ей дорогу.
Испуганный рывок ее темно-русых длинных бровей, и глаза их встретились на мгновенье, свои она сейчас же отвела в сторону, прикусила губу. Губы ее обметаны волдырчиками и язвочками лихорадки. Алексей обрадовался: 'Болела! Поэтому не отворяла ворот...' Принимал желаемое за действительное. Без надежды нет и не будет у людей жизни.
- Здравствуйте, - с запинкой ответила она, а глаза по-прежнему в сторону, густые ресницы подрагивали. Наконец вскинула смятенный взгляд, тихо попросила: - Пропустите меня, пожалуйста...
Это слепой ничего не прочитал бы в ее взгляде, Алексей же чуть не пританцовывал, идя вслед за ней в клуб: 'Ура и ура, я не безразличен ей! Наша берет, ура и ура...'
Длинный низковатый клуб переполнен, гудит разговорами в ожидании начала собрания. В задних рядах тайком покуривают, щелкают семечки, стоит запах махорки, тройного одеколона и пронафталиненных одежд, надеваемых по редкому случаю.
Настроение у всех праздничное. Хорошее оно и у Алексея, но не настолько легкомысленное, чтобы пробираться вслед за Натальей в передний ряд, где были свободные места. Остался у порога, приткнувшись плечом к стене. Отсюда отлично видна севшая возле прохода Наталья. За весь вечер, как показалось Алексею, она ни разу не шелохнулась, не повернула головы, сидела прямо, глаза - на сцену, только на сцену. Так сидят стеснительные люди, когда знают, что за ними наблюдают.
Скорей бы собрание кончалось! Алексей не слышал слов доверенных лиц о кандидатах в депутаты, выступлений самих кандидатов, лишь автоматически аплодировал вместе со всеми, когда нужно было, лишь отмечал, что собрание вот-вот кончится, что концерт самодеятельности запланирован небольшой, что совсем скоро он, Алексей, снова будет рядом с Натальей, будет провожать до самого ее дома. Фунт терпенья, Лешенька, - пуд удачи!
Наталья шла быстро-быстро, чуть ли не бежала. 'От судьбы не убежишь, лапушка! - знающе, с вызовом думал Алексей, поспешая рядом. - За воротами не спрячешься, закрытые ставни не спасут...'
До Натальиного дома не близко, они прошли уже полпути, но все еще ни словом не обмолвились. На тротуаре попадались подзамерзшие лужицы, Наталья с одной стороны обходила их, Алексей - с другой. Оба смотрели под ноги. Можно было подумать, что идут поссорившиеся муж с женой. Но смотреть на них, собственно, некому, в маленьких городах ночь наступает раньше, чем в больших: одиннадцать вечера, а навстречу - ни души. Во многих домах уж и огни потушены. Кресты Старого собора почти достают до высокой луны, под ней сверкают сосульки, слюдянисто блестят лужи, тени она кладет резкие, холодные. Черные, оттаявшие за день деревья зябко ежатся, покряхтывают.
Вон уж и нахмуренный дом Натальи захлопнулся ставнями, словно ему обрыдло на белый свет глядеть. А они так ничего и не сказали друг другу.
Внезапно она остановилась, вскинула на него глаза:
- Зачем вы меня преследуете? Зачем я вам? У меня муж...
Не было в глазах смятения, незащищенности, какие видел в то мгновенье, когда она подошла к пароходству и он заступил ей дорогу. Сейчас и в них, и в голосе ее были раздражение, даже злость. Алексей молчал.
- Я прошу тебя... оставь в покое...
О, это уже другое дело! Не просьба, а мольба, боль. Ну и что? Отпустить? Пожалеть? Посочувствовать? А зачем? Зачем?! Пусть живет с тем, наверняка нелюбимым? Без любви, да зато сытно, в достатке? Значит, грош цена ей, ее чувствам, если они есть. Как, как понимать тебя, Натальюшка?
Эх, пан или - пропал!
Алексей сграбастал Наталью, целовал в губы, в щеки, в глаза. Отделенный когда-то говорил: 'Перед женщиной не трусь, женщины не любят робких. Женская логика - никакой логики. Почему? Если ты ее сгребешь в объятия и поцелуешь, она сладко охнет и скажет: 'Нахал!' Если ты этого не сделаешь, она с презрением подумает: 'Тюфяк, теленок!' Лучше быть нахалом, Леха'.
Алексей не считал себя нахалом, честное слово, не считал, - любил он Наталью. Именно это - 'Люблю, люблю, люблю!' - шептал, вышептывал ей сквозь поцелуи, сквозь ее осыпавшиеся на щеки волосы, сквозь смеженные ее глаза, именно это - 'Не отдам, не отдам, не отдам!' - должна была знать, слышать, понимать Наталья и не отворачивать лицо, не отталкивать Алексея, не вырываться из его объятий. Конечно, если он ей не противен, не безразличен, да он и не поверит, не поверит, что - противен, безразличен, не поверит, нет, нет, нет. Тогда, когда в горнице взял ее за руки, когда возле пароходства заступил ей дорогу, он увидел, понял, почувствовал: не безразличен, не безразличен, не безразличен!
И наконец Наталья обессиленно положила на его грудь голову и руки, а он распахнутой шинелью окутал ее узкие плечи и губами, лицом уткнулся в теплынь ее густых волос, с которых сбилась шелковая татарская шаль, вдыхал их запах и млел, мечтал: никогда не кончайся, миг этот!
Но рыкнула где-то рядом калитка, залаяла собака, на колокольне завозились, взбулгачились галки, долгим, чуть слышным стоном отозвалась старая медь колокола, тронутая крылами.
Наталья трудно оторвала голову от груди Алексея, трудно, безнадежно повернула ее. Туда же поглядел Алексей.
Возле калитки стоял муж Натальи и смотрел на них.
...Тысячу раз клял потом себя Алексей за то, что не пошел вслед за Натальей к ее мужу и не сказал ему все начистоту, не поговорил честно, по-мужски. Тысячу раз клял! Может быть, и не произошло бы всего того, что затем произошло. Может быть. Может быть!
Наталья ушла к мужу пришибленная, придавленная, ни разу не оглянулась, а он, Алексей, а он, дуб, болван, ничтожество, он остался на месте, он, ходивший за 'языками', ходивший в атаки, не боявшийся ни Бога, ни черта, он струсил встретиться лицом к лицу с мужем любимой женщины. Не струсил? Да? Просто растерялся? Да? От неожиданности? Да? Отделенный тебе в лицо плюнул бы за это 'растерялся'! Ни одна женщина мира не полюбит труса, пожалеть да, пожалеет, а полюбить - ни за что! А ты, Алексей Огарков, трижды раненный, бессчетно вываренный в щелоках войны, ты струсил, ты оставил любимую женщину, не ринулся за ней. А минутой раньше клялся, божился: 'Не отдам, не отдам, не отдам! Никому, никому, никому!..' Трепло и ничтожество! Ведь всего последующего могло, могло не случиться!
В дом к Наталье он не попал ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день: ставни с улицы были закрыты, ворота и калитка задвинуты изнутри на тяжелый засов. Безжизненным казался двор Старцевых.
А голосовал Алексей в больнице, потому что у него внезапно открылась рана на ноге. Вышел из больницы только в начале мая. И первое, что сделал, похромал к дому Старцевых. Страшно удивился и обрадовался: ставни у них нараспашку, калитка не заперта. На ступеньке сидит и читает книжку белобрысая девчушка лет десяти, жмурится, морщит носик от припекающего солнца, а уходить не хочет - приятно, видимо, ей или уж больно книжка интересная. Алексей нерешительно поздоровался с ней.
- Хозяева... дома?
Она подняла голову, поморщилась, словно на солнце взглянула:
- Мама с папой на работе, а чо?
- А ты... кто... им?
Девчонка захлопнула книгу и засмеялась:
- Как - кто? Наташа. Ихняя дочь.
'Вот те на! - ошарашенно подумал Алексей. - У них, значит, дочь есть, а я и не знал. - И ворохнулась обида: - Ты что ж, Натальюшка милая, в тринадцать лет мамой стала? Дочура что-то ни на тебя, ни на Старцева... Или Старцев ни при чем? Вона как!.. Вдруг показалось, что все становится на свои места, что все ему становится понятным, объяснимым, это и облегчало душу, и чуточку разочаровывало. И - раззадоривало, злило: - Ну и пусть! Ну и что! Моя будет Наталья. Все равно - моя! Уж теперь-то не струшу,
