мамой:
- Вот ты сильная - вот тебя и убили! - и улыбалась, и пыталась запеть, но петь не хотелось. - Он без меня дышать не может! - сказала она. - И будет все. Все-все! - повертела в пальцах расписку с подписью 'Саша Коршунов', плюнула и сожгла записку на свечке.
От пламени - как пламя - подняла ладони над головой, потом обняла сама себя за лицо тыльной стороной ладони, налила вина:
- Как хорошо выпить! - и посмеялась, и быстро расплакалась, и сказала маме. - Моя хорошая. Красивая. Вот и простились. А то надоело совсем, - и успокоилась. Простилась. Выпила стаканчик, чокнулась с остальными стаканчиками.
Подразнилась в оконное стекло и сообщила ему:
- А ноги не ходят! - и погрозила двери пальцем.
Она вышла в засыпанный снегом дворик, не чувствуя ни холода, ни какой-нибудь боли. Пошла к сугробам и бросилась в них, ловила ртом воздух и снег, каталась по двору, не оставляя следов на снегу, лежала на спине.
Смотрела в невероятной высоты черное небо, тяжело и сладко дыша, как будто встречалась с любовником.
Крикнула небу, показывая себе в грудь пальцем:
- Я - я!!!
Она шла в дом, улыбаясь таинственной улыбкой, - ее сбили с ног, - она стала падать лицом в косяк, но крепкие нежные руки подхватили ее. Она закричала, оттолкнулась.
- Пожалуйста! - сказал Халим. - Тише, - нес ловко, как верный слуга и ласковый хозяин. - Пожалуйста...
Принес ее в свою каморку, заперся изнутри и сообщил:
- Я - царь.
Барин проснулся ночью и не нашел Мари рядом.
Он встал и прошелся по комнатам, заглянул в спальню, дошел до каморки Халима и увидел в щель невероятное, немыслимое:
Халим стоял перед Мари Богом, а она опускалась перед ним на колени, как перед Богом. С совершенно незнакомым Барину раньше лицом.
Халим не дал ей опуститься, упал сам, извиваясь и дрожа телом, шепча:
- Он - вор!
Барин отпрыгнул от двери и стукнул в нее так, чтобы его услышали. Халим в одно мгновение выскочил и увидел Барина.
Они молча смотрели друг на друга, и Халим сказал:
- Не Халим! Халим спит! - задыхаясь от неожиданности и страха, но сумев-таки выдавить из себя ядовитую усмешку.
И исчез в коридорах.
Барин едва не засмеялся: так это было глупо... и так невероятно.
Он вошел в конуру. Мари лежала на вонючей подстилке, как будто в другом мире. В другом веке.
- Пожалуйста, - сказала она Барину. - Уйди. Ты сегодня не нужен.
- Что так? - спросил он.
- Ты будешь стараться. А сейчас не надо, - и удивилась искренно. - Вы все так похожи!
Он постоял - и ударил. На пробу. Наверное, надо бить в таких случаях? И сразу ударил еще, сбросил ее за волосы на пол и бил.
Убивал.
Закрыл окна на задвижку, дверь - на запор, выскочил из комнаты, накинул шубу и кинулся вон из дома.
Он завернул за угол и обомлел: он совсем забыл, что живет в городе, а не в деревне, не в поместье.
И он увидел город так, как будто впервые попал в него.
Он шел куда-то по улицам, разглядывая стены, камень.
Его увидела и, не поверив глазам, остановилась рассмотреть его Сверстница. Догнала его и шла, пытаясь узнать его по походке, стараясь увидеть его профиль из-за спины.
Узнала.
- Это неправда, - сказала Сверстница. - Это не может быть Саша Коршунов, потому что так не бывает.
Он остановился, смотрел: вспомнить было невозможно.
- Не помнишь, не сомневаюсь. Сядем, а то я упаду, - она стала задыхаться.
Он послушался. Посадил ее на скамейку, сел рядом. Она сидела, прикрыв рукой глаза, в перчатках, чему-то хохотала про себя.
- Два квартала я иду за ним в полной уверенности, что это Сергей Андреевич, наш барин, модный на все времена!.. Потом он поворачивается в профиль - и я схожу с ума. Саша. Плохо тебе? Плохо. Потому что это называется: один возраст души. Видишь как: на всю жизнь запала не хватило!.. Не хватило.
Он молчал, пытаясь вспомнить ее хотя бы не умом - чем-нибудь, даже нюхал. Не вспоминал.
- Восемнадцать лет назад, в Орле, когда ты собирался в монастырь, продолжала она. - Ты сказал одну фразу - и я выжила. Я поверила. В Бога, в себя, в смысл, - помолчала. - Халва, мед, огрызки хлеба и португальское вино, - опять помолчала, пояснила. - У меня дома, рядом. Идем. Я чувствую. Теперь моя очередь тебя спасать. Выпьешь - и уйдешь. Никто тебя не тронет. Встали.
Халва, мед. Куски хлеба, надкусанный кусок ветчины. Португальское вино. Барин, пьющий вино, как воду, и пьянеющий в смерть. Сверстница в красном пеньюаре, орущая ему в лицо:
- Потому что нельзя жить без идеала! Я не могу видеть! У меня нет сил, нет! Рушится все!.. Камни, стоящие на костях - это что? Я вышла на улицу, чтобы увидеть одно красивое лицо, я ходила час - я сдохла! Я купила портвейна и напилась. И ты, мой Бог, мой идеал, ты идешь в безумии, что я должна?!
- Ты не знаешь, - орал Барин в ответ, раскачивая пальцем перед ее носом. - Когда холуй!.. В доме Сергей Андреевича смеется мне в лицо! Мой холуй!
- Импотент ваш Сергей Андреевич! - орала Сверстница. - Маникюр! И я одна из всего города догадалась, в отличие от всех! Бестелесная обманка, не способная любить! И вы купились!
- Кучер, выкрест, - продолжал Барин свое. - И никто не знает, чего мне стоило держать его, никто! - и замолчал вдруг, осененный. - Как же я должен его ненавидеть!
- Все, - она кончила. - Ты сказал главное. Ты - сказал. Ты забудешь, что ты сказал, но ты оплодотворил меня. Все, - она легла на спину и закрыла глаза.
- И не в этом дело, - говорил Барин: ему надо было выговориться. - А в том, что мне все равно! Я хотел побыть извергом, но я был не-ес-тест-венным извергом, ты понимаешь?
- Поцелуй меня, - попросила Сверстница, вытянувшись струной.
- О! - Барин встал, чтобы уйти, но она цепко ухватила его за руку:
- Ты-то меня любишь? Просто как человека? Как тварь? Ты, мой создатель. Никто никогда не дотронется до меня, дай образ! - она приподнялась и перекрестилась на образ. И поцеловала образ мимо. И заплакала. - Ведь ты здесь, - и стала почти похожа на женщину. - Только не убивай ее!
- Что ты! - Барин гладил ее по лицу и укладывал особенно, как ребенка, которого у него не было. - Что ты! Нет! Надо хотеть - и все. Или ждать. Но не специально. Вот будешь жить - и вдруг на голову свалится то, чего ты не ждешь. И ты удивишься. Потому что это закон: чтобы раз - и свалилось на голову. А по-другому не бывает. Только так.
Они целовали и гладили друг другу руки, нежно, как будто прожили до того огромную жизнь вместе.
- Поклянись, - она с трудом открыла глаза, - что ты не уйдешь, пока я не проснусь.
Он перекрестился на образ, и она уснула, как провалилась.
Он гладил ей руку и не видел, как разгладилось ее лицо во сне. Смотрел в окно, где появился свет восходящего солнца.
Зевнул во весь рот со звуком, как собака.
Посидел, прислонив голову к стене: лечь было некуда. Сверстница спала, разметавшись во весь диван.
