грозить это неизвестное.
Девушка остановила на нем широко раскрытые глаза.
- Как? Прекратить работу сейчас, когда мы приоткрыли уголок такой тайны?
- Вот именно потому, что это тайна... Подумайте, отблеском каких неведомых и грозных явлений могут быть эти странные тени. С какими пространствами мы соприкоснулись? Ведь воздух у нас падал мгновенно ледяными кристаллами. Эти температуры, быть может, ниже тех, которые мы здесь, на земле, вообще считаем возможными... Это смерть не только всего живого, но смерть самой материи, застывающей в неподвижности.
Девушка молча качала головой.
- Ведь тут простор самым невероятным предположениям...
- Да, да, - подхватила она, - и знаете ли, что мне приходит в голову До сих пор не решен вопрос об источнике пополнения солнечной энергии. Быть может, она течет к нам именно из этого соседнего мира, если наша Вселенная там сильно изогнута по четвертому измерению и соприкасается с ним так, как это случилось здесь у нас.
- Быть может, Нина Павловна, об этом можно много говорить и спорить. Но если так - тем хуже. Можете ли вы предугадать, не хлынут ли вдруг через открытую нами дыру в наш мир грандиозные потоки какой- нибудь неведомой силы, и чем они могут грозить нам и, быть может, всему человечеству?
Корсунская упрямо качала головой. Глаза ее потемнели, голос зазвенел напряженно:
- Бросить работу? Остановиться в самом начале пути? Это немыслимо! Вы шутите, конечно. Работать осторожно, шаг за шагом двигаясь вперед, - я понимаю... Но отказаться от нее? Сейчас? Это - невозможно, нелепо, об этом думать нельзя! Если вы это сделаете. Я не знаю... Я завтра же уеду отсюда, я все брошу.
Мешканцев сидел молча, сгорбившись и глядя на девушку исподлобья. Да, она, конечно, уедет. И тогда что же? Без нее, без дела, которому отдано пять лет упорного труда это значило потерять вообще смысл и цель жизни.
20 июля.
Работа по приведению в порядок аппаратуры почти закончена. Еще день-два, и можно будет опять начать опыты. Но я не знаю, хватит ли у меня решимости в последний миг включить ток и привести в действие эту страшную машину.
21 июля.
Сегодня я оказался невольно весьма нелюбезным хозяином, настолько нелюбезным, что только сумбур событий и впечатлений, закруживший меня, может служить оправданием. В сущности я несомненно сейчас не могу утверждать, что нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Вчера я дошел до того, что, выйдя вечером освежиться из дому, побрел бесцельно по городу и в конце концов очутился перед окнами дома, где живет Нина Павловна, и, прячась в темном углу, через улицу, высматривал, не появится ли в освещенном окне ее силуэт.
Ну, Дмитрий Александрович, кажется, ты допрыгался. Гимназистом, в давние годы, ты тоже проделывал подобные штуки, и то сгорел бы со стыда, если бы кто-либо узнал о твоих подвигах. А ведь сейчас у тебя половина головы седая. Да... о чем это я хотел сказать? Ага, вспомнил о своей нелюбезности в роли хозяина...
Сюда приехал из Ленинграда мои давний приятель, товарищ по университету, ныне профессор, член академии, член какой-то коллегии и еще чего-то, милейший человек, немного шумный и суетливый. Вначале я очень обрадовался его приезду, словно струей свежего воздуха пахнуло из раскрытого окна в душную комнату. Но уже через час меня охватило сложное чувство беспокойства, зависти, угрюмой досады. Он засыпал меня ворохом новостей и вопросов.
- Ты читал новую статью Освальда относительно перспектив фиксации азота?
- Слышал о новой книжке, которую выпустил Валентинер о квантовой теории?
- А знаешь, что Молохов получает кафедру в Самаре?
Я молчал. Я ничего не слышал, ничего не читал, ничего не знал, кроме своего маленького уголка. Я был обитателем пустынного острова. Кедров внимательно посмотрел на меня и сказал вдруг понизив голос:
- Да что ты, батенька, тут как в берлоге законопатился? Да и вид у тебя... гм, гм, довольно похоронный. Ты что, болен, переутомился или, может быть, влюблен на старости лет? - И он подмигнул в сторону Нины Павловны, сидевшей над какими-то вычислениями за дальним столом. И тут меня прорвало. Я запальчиво заявил, что совершенно здоров, что мои личные дела нимало никого не касаются, и вообще наговорил столько резких и диких вещей, что сейчас без стыда не могу об этом вспомнить. Бедняга Кедров завял, просил извинения, начал говорить о каких-то пустяках и при первой возможности исчез.
Окно захлопнулось, и я опять в душной комнате.
22 июля.
Пришла телеграмма из краевого центра. Меня вызывают немедленно для срочного доклада о ходе работ. Думаю, что дело не в этом. Там пронюхали о моих опытах. Я давно этого боялся. Надо ехать, иначе может выйти крупная неприятность. Но я безумно боюсь каких-то новых событий - сам не знаю наконец чего.
Аппараты сегодня установлены, и машина начала работать.
7
Мешканцев долго колебался, прежде чем решиться на поездку; смутная тревога сковывала волю. Накануне отъезда он, как обычно, работал в лаборатории с Ниной Павловной. Приборы действовали исправно, но ничего особенного не наблюдалось. Очевидно, результат их работы нарастал с течением времени, а не был мгновенным. Дмитрий Александрович сообщил девушке о предстоящем путешествии и просил быть педантично осторожной.
- А лучше бы на это время остановить работу, - сказал он наконец нерешительно.
- Не доверяете знанию и опытности бестолковой студентки? - засмеялась Корсунская.
- Нина Павловна, вы знаете, о чем я говорю... Мне грустно, что вы хотите отделаться шуткой...
- Ну, простите, - она примирительно протянула руку. - Обещаю быть умницей и не идти дальше того, что мы делали вместе.
А в глазах ее зажглись огоньки, словно у школьника, вырвавшегося из-под опеки взрослых. Но Мешканцев ничего не заметил. Прощаясь перед отъездом на пристани, он долго держал пальцы Корсунской в своей руке и неожиданно для самого себя поднес их к губам. Девушка слегка покраснела и выдернула руку, а он, не ожидая ее слов, отвернулся, сгорбившись, и зашагал по дороге к морю. На повороте он оглянулся: в сумерках белела еще неподвижная стройная фигура на фоне темной зелени сада. Вдали нетерпеливо ревел пароход.
Путешествие было для Мешканцева невыносимой пыткой. Тревога росла с каждым часом. Ночью, среди мучительной дремы, он вскакивал несколько раз, обливаясь внезапной испариной.
Утро принесло некоторое облегчение, а попав к полудню в Окружной Отдел, он в сутолоке нужных и ненужных дел забыл на время о своих страхах.
Он оказался прав в своих предположениях: здесь кое-что подозревали о его работах, веденных под сурдинку, и пришлось изворачиваться, чтобы выгородить себя и обеспечить возможность их продолжения. На следующий день он принял участие в заседании технической комиссии. Надо было пробыть здесь еще суток двое. Но уже к вечеру его охватило вновь такое беспокойство, что он не находил себе места. Утро он встретил совершенно больным человеком. В 10 часов, вместо того, чтобы идти на очередное заседание комиссии, он бросился на пристань и взял билет на отходящий пароход. Десятичасовой переезд показался ему бесконечным; он бегал по верхней палубе, как одержимый. Глядя на восток, он впивался руками в поручни, потрясал их лихорадочным движением и снова метался взад и вперед. Когда в темноте ночного неба зажглись над морем огни города, Мешканцев готов был броситься головою вниз в черную массу воды; ему все казалось, что пароход еле движется.
Наконец, пыхтя машиною, разрывая ревом ночную тишину и гремя цепями, он подошел к берегу.
Мешканцев еле дождался, пока перекинули сходни, и бегом бросился к заводу. Уже издали ему показалось, что в лаборатории что-то неладно. В двух окнах средней комнаты горел свет, но он падал на камни мостовой странным багровым отблеском; одно из стекол было выбито, и только через него прорывался в ночную тьму пучок белого света.
Мешканцев остановился, с трудом переводя дыхание, у двери; она оказалась запертою изнутри; он постучал - ему ответил слабый стон, и снова наступила томительная тишина. Он начал стучать кулаками - еще раз послышался стон, но дверь не отворяли. Вне себя Мешканцев налег на нее всем телом; крючок расскочился, и он ворвался в комнату.
