Орлов Владимир Николаевич
Сильная вещь - поэзия
Владимир Николаевич Орлов
'Сильная вещь - поэзия'
1
Марина Цветаева - писатель большой и разносторонний. Постепенно мы, узнаем Цветаеву-поэта. Нам придется еще познакомиться с Цветаевой-прозаиком, художником не менее замечательным.
Впрочем, творческая личность Цветаевой нерасчленима, как всегда у большого художника. Поэтому, в частности, столь естественно, органично соединение под одной обложкой стихов и прозы Цветаевой, в которых она говорит о Пушкине. Все вместе это составляет некое идейно-художественное единство, целостный сплав глубоких мыслей и тонких наблюдений.
Цветаева проникновенно писала о многих поэтах. Но поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее 'вечный спутник'. Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений - и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой 'вечно современный' Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии.
При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно-коленопреклоненного почитания литературной 'иконы'. Цветаева ощущает его не наставником даже, а соратником. Не обинуясь именует она себя 'товаркой' Пушкина:
Прадеду - товарка:
В той же мастерской!
В этом, как и во всем, что писала Цветаева, чувствуется вызов общему мнению, установившимся взглядам, сложившейся традиции. Правда, бросая такой вызов, Цветаева уже имела за плечами мощных союзников в лице самых больших русских поэтов XX века.
Пушкин рано стал 'вечным спутником' русской литературы. Но с течением времени в общественном сознании, в поэтической традиции, в быту живой Пушкин постепенно окаменевал и бронзовел, превращаясь в 'памятник Пушкину', воздвигнутый в назидание и острастку тем, кто осмеливался переступать в искусстве норму и ранжир. Политические реакционеры, либеральные краснобаи, упрямые староверы, - кто только не пытался сделать из Пушкина строгую гувернантку при дурно воспитанной молодой литературе. Пушкиным стали пугать и запугивать, а для этого нужно было раньше всего пригладить, дистиллировать, выхолостить самого Пушкина, перекрестить его в благочестивого охранителя старозаветных традиций, который видел смысл своей жизни и своего труда не в том, что восславил свободу в жестокий век, но всего лишь 'был полезен' прелестью стихов, как сказано было в фальсифицированной Жуковским надписи на Опекушинском монументе.
Русские революционные поэты страстно восставали против казенной лжи, бесспорно повлиявшей и на старую академическую науку.
Александр Блок, призывая в январе 1918 года 'всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушать Революцию', не случайно вспомнил в числе пошлостей, которые в старом мире 'похрюкивали в семье и школе', и такие благонамеренные прописи: 'Пушкин - наша национальная гордость', 'Пушкин обожал царя', 'Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки' (статья 'Интеллигенция и Революция'). А три года спустя Блок произнес свою прощальную - вдохновенную и трагическую - речь о Пушкине, в которой поклялся его 'веселым именем' в простых и непреложных истинах,- напомнить же их всегда полезно: 'Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать'.
В этой же речи содержался призыв обратиться к Пушкину-поэту: 'Мы, знаем Пушкина-человека, Пушкина - друга монархии, Пушкина - друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: 'Пушкин - поэт'. Для такой оговорки у Блока были серьезные основания. Изучение Пушкина в начале нашего века настолько разрослось, что превратилось в особую отрасль цехового литературоведения. Но при зтом оно все больше мельчало, почти целиком уходило в дебри биографии и быта. Пушкин-поэт вытеснялся Пушкиным-лицеистсм, Пушкиным - светским щеголем, кутилой, забавником, бретером. Возникла очевидная необходимость вернуться к настоящему Пушкину, к его гению, к существу его дела, к его исторической миссии, сняв с величайшего русского поэта густо облепивший его 'хрестоматийный глянец' и разрушив загородившие его со всех сторон историко-бытовые декорации.
Именно в этом был смысл и пафос знаменитого боевого выступления Маяковского со стихотворением 'Юбилейное' в 1924 году, когда отмечался первый советский юбилей Пушкина (125-летие со дня рождения):
Бойтесь пушкинистов.
Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
полезет
с перержавленным.
- Тоже, мол,
у лефов
появился
Пушкин.
Вот арап!
А состязается
с Державиным...
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию,
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы
по-моему`
при жизни
- думаю
тоже бушевали.
Африканец!
Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: 'Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин 'Гавриилиады', Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих ликов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом' ('Наталья Гончарова'). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: 'Я люблю вас, но живого, а не мумию'.
2
В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом - в ее трактате 'Искусство при свете совести'). Пушкинская песня о Чуме - это уже не слова, не стихи, а чистое 'наитие стихий',- она написана 'языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами'.
Здесь, пожалуй, не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда 'бунт', восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример - Пушкин, который 'Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева - любил'. Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой 'Пугачев', свой образ бунтарской стихии.
Сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом 'исполнение пушкинского желания' предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Такую свободу Цветаева видела, па- пример, в 'Теме с вариациями' Пастернака, где новый и самобытный поэт, отталкиваясь от пушкинской темы и от образа самого Пушкина, остается новатором, где нет ничего от музейно-реставраторского отношения м наследию, нет ничего собственно 'пушкинского' в языке, стиле, форме и фактуре стиха.
Когда Цветаева писала о Пушкине, она твердой рукой стирала с него 'хрестоматийный глянец'. Разве что в ранних, полудетских стихах 'Встреча с Пушкиным' этого еще не заметно. Здесь почти все идет еще от книжного романтизма, и сам Пушкин для юной поэтессы больше повод, чтобы рассказать о себе, показать, как сама она по-пушкински мятежна и своевольна. Впрочем, и здесь сквозь девичье кокетство и книжно- романтическую бутафорию проступает живой образ 'курчавого мага'.
Следующая ступень
