предоставить творить чудо самой музыке. Она страшится для Чайковского такого испытания, слишком часто жестокого, как сцена, не решаясь сказать ему об этом открыто. Однако ее постоянным наваждением остается происходящее в интимной жизни ее идола. Здесь даже Иосиф Котек не может утолить ее жажду выведать все. Пусть она и писала Чайковскому за год до того: «Я до такой степени интересуюсь знать о Вас все, что почти в каждое время могу сказать, где Вы находитесь и, до некоторой степени, что делаете», – сегодня она признает, что сущность этого человека ускользает от нее. Странный дуэт на расстоянии. Каждый из двух главных действующих лиц этого романа о бесплотной страсти колесит из города в город, по России и Европе. Они любят друг друга, с пером в руке, и отправляют друг другу признания из Флоренции в Париж, из Вены в Венецию, никогда не пресыщаясь друг другом. В их письмах суждения об искусстве, религии или проводимой правительством политике перемежаются противоречивыми мнениями о том или ином дирижере. Их мнения расходятся, когда речь заходит о Моцарте, или Брамсе, или Вагнере, или Берлиозе. Каждый яростно отстаивает свою точку зрения. В этом эпистолярном поединке Надежда проявляет компетентность, поражающую Чайковского. Она не только изголодалась по великой музыке, она купается в пьянящем музыкальном мирке, комментирует сплетни, гуляющие среди братии концертантов, возмущается дерзким поведением Рубинштейна или полной недомолвок статьей о Чайковском. Жизнь Надежды похожа то на божественную симфонию, то на невыносимую какофонию, но никогда – на глубокую тишину. Она хочет проникнуть в мысли и в сердце Чайковского, чтобы быть инициированной в особенную алхимию творчества. Но чем охотнее и многословнее он пишет о своих музыкальных проектах, о своей жизни в Венеции или в Москве, о своих одиноких прогулках, об авантюрах своего брата Анатолия или Модеста, о своих нервных кризах с приходом вечера и о своей тревоге композитора, которому не хватает вдохновения, тем все менее и менее она чувствует себя допущенной к секрету его гения. Туманная пелена застилает ей взор. Вот он, замок, но ключа у нее нет. В некоторые вечера, измученная тщетностью этой игры в прятки, она даже не находит в себе мужества сесть за фортепьяно, чтобы утешить себя музыкой, ведь музыка – это снова Чайковский и его загадка.
Да и все, размышляет она, в ее отношениях с этим человеком выходит за рамки
Глава III
Наконец-то от него весточка! Вот уже несколько недель Надежда томится в ожидании. Узнав на конверте любимый почерк, она готовится к всплеску счастья. Письмо, отправленное из Москвы, датировано 3 июля 1877 года. Баронесса читает первые строчки, и внезапно ее радостное нетерпение сменяется недоумением, а потом и растерянностью: «Многоуважаемая Надежда Филаретовна! Ради Бога, простите, что я не написал Вам ранее. Вот краткая история всего происшедшего со мной в последнее время. Прежде всего скажу Вам, что я самым неожиданным для себя образом сделался женихом в последних числах мая. Это произошло так. За несколько времени перед этим я получил однажды письмо от одной девушки, которую знал и встречал прежде. Из этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью. Письмо было написано так искренно, так тепло, что я решился на него ответить, чего прежде тщательно в подобных случаях избегал. Хотя ответ мой не подавал моей корреспондентке никакой надежды на взаимность, но переписка завязалась. Не стану Вам рассказывать подробности этой переписки, но результат был тот, что я согласился на просьбу ее побывать у ней. Для чего я это сделал? Теперь мне кажется, как будто какая-то сила рока влекла меня к этой девушке. Я при свидании снова объяснил ей, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питаю. Но, расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка. Если я ее не люблю, если я не хочу поощрить ее чувств, то почему я был у нее и чем это все кончится? Из следующего затем письма я пришел к заключению, что если, зайдя так далеко, я внезапно отвернусь от этой девушки, то сделаю ее действительно несчастной, приведу к трагическому концу. Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово: она в самом деле любит меня беспредельно), или жениться. Я не мог не избрать последнего. Меня поддержало в этом решении то, что мой старый восьмидесятидвухлетний отец, все близкие мои только о том и мечтают, чтобы я женился. Итак, в один прекрасный вечер я отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей, во всяком случае, преданным и благодарным другом. Я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, неровность темперамента, свое нелюдимство, наконец, свои обстоятельства. Засим я спросил ее, желает ли она быть моей женой. Ответ был, разумеется, утвердительный».
Дойдя до этой решающей фразы, Надежда чувствует себя раздираемой негодованием, горечью и стыдом. Она чувствует себя одновременно и обманутой человеком, которого считала целиком в своей власти, и растроганной этой наивностью и этой уязвимостью, очень мужской, перед вздохами какой-то дуры. Собравшись с духом, она снова принимается за чтение, уже с большей снисходительностью, но еще не смирившись с непоправимым. «Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до тридцати семи лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, – очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, – все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтобы одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню. Так я и сделал. Тихое деревенское житье в кругу очень милых людей и среди восхитительной природы подействовало на меня очень благотворно. Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое. Притом же я по опыту знаю, что в жизни очень часто то, что страшит и ужасает, иногда оказывается благотворным и, наоборот, приходится разочаровываться в том, к чему стремился с надеждой на блаженство и благополучие. Пусть будет, что будет. Теперь скажу Вам несколько слов о моей будущей супруге».
Прочитав это обещание, Надежда настораживается. Вот она лицом к лицу со своей «соперницей». С каждым словом силуэт незнакомки вырисовывается все четче. «Зовут ее Антонина Ивановна Милюкова. Ей двадцать восемь лет. Она довольно красива. Репутация ее безупречна. Жила она из любви к самостоятельности и независимости своим трудом, хотя имеет очень любящую мать. Она совершенно бедна, образованна (она воспитывалась в Елизаветинском институте), по-видимому, очень добра и способна безвозвратно привязываться. На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю. Но лечиться вряд ли придется. Нужно будет хлопотать об устройстве нашего жилья».
Выбитая из колеи обрушившейся на нее лавиной тягостных известий, оставшиеся строки Надежда пробегает в легком оцепенении. В них Чайковский снова пишет о своей опере «Евгений Онегин», о гении Пушкина, которого он защищает ото всех нападок Надежды, о заказанной ею симфонии и о своей бесконечной признательности за ее многочисленные щедроты. К счастью, последняя страница искупает бесчисленные оскорбления, щедро рассыпанные по первым страницам. «Как я был бы рад доказать Вам когда-нибудь не словами, а делом всю силу моей благодарности и моей искренней любви к Вам! К сожалению, я имею для этого только один путь: мой музыкальный труд». Полная подозрительности, Надежда говорит себе, что Чайковский просто-напросто пытается подсластить горький пирог, которым только что угостил ее, чтобы она поменьше хмурилась, глотая. Она почти ненавидит его за эти запоздалые признания в любви и преданности. Но вот он уже возвращается к главному предмету своих забот, со всей откровенностью: «Засим прощайте, мой дорогой, добрый и милый друг! Пожелайте мне не падать духом
