Я не находила что ответить. Ничего особенного я для окружающих не сделала. Разве что с Рождеством поздравляла.
— Ты только и делаешь, что выгораживаешь папу, — продолжала Лу, — а папа — проклятый эгоист! Удалось найти себе новую девицу — вот и сбежал от нас! Не впервой.
Мы и раньше спорили об этом: о папиной бесхарактерности и о том, не по его ли вине мама стала такой занудой.
В конце концов, мы решили устроить уборку. Мы, конечно, не надеялись спасти таким образом брак наших родителей, но, как настоящие эгоистки, стремились создать уют в собственном доме: нельзя же превращать квартиру в помойку.
Кажется, именно мне пришло в голову снять мерзкую занавеску в душевой. Ты затолкала коврик в стиральную машину, а еще мы решили постирать все махровые полотенца — не осталось ни одного чистого.
Я вспомнила, как однажды, когда мне было шесть лет, я решила перекрасить гостиную. В кладовке, где хранились велосипеды, нашлась банка отличной огненно-красной краски. Вот это сюрприз, то-то все обрадуются! В гостиной семьи Борг начнется новая яркая жизнь.
Вскоре гостиная была краснее красного. Не только стены, но и пол, и даже диван приобрели дивный алый оттенок.
Как только папа переступил порог дома, его лицо тоже стало красным, а мамино побелело. Единственный раз в жизни мне показалось, что папа побьет меня. Но этого не случилось: он только закрыл лицо руками. Когда папа поднялся с пола, красным у него было не только лицо, но и зад. Ничего удивительного — в шесть лет трудно не расплескать краску.
Но на этот раз мы задумали удивить маму — сияющей ванной. Лучше, чем в рекламе чистящего средства. И если она, по причине плохого настроения, не оценит наш подвиг, мы с Лу все равно будем наслаждаться тем, что в ванной больше не пахнет размножающимися насекомыми и бактериями.
Я отправилась на кухню в полной уверенности, что ты наводишь порядок в шкафчике, поэтому и удивилась, обнаружив, что дверь в ванную закрыта и, мало того, заперта.
Я поставила ведро на пол и пошла на кухню, чтобы сделать себе бутерброд. Всем порой бывает нужно спокойно посидеть в туалете, а если у тебя, например, внезапно начались месячные, особенно противно, когда кто-то ломится в дверь.
— Хочешь бутерброд? — крикнула я но дороге на кухню. Ответа не последовало, но я все же сделала бутерброд с паштетом и для тебя. Хоть ты и не ешь паштет.
Я стучала и стучала в дверь ванной и, в конце концов, поняла, что случилось что-то страшное.
Потом у меня словно провал в памяти. Помню только, как отперла дверь ванной запасным ключом, который висел в прихожей.
Ключ висел там с тех самых пор, когда мы были еще совсем маленькими. Мама сделала запасной, потому что мы часто запирались в ванной и не могли потом открыть дверь. Странно, что я вспомнила про этот крючок в прихожей — но вспомнила ведь. Сначала ключ никак не хотел пролезать в замочную скважину, пришлось взять на кухне шило и протолкнуть им первый ключ — тот, звякнув, упал на кафельный пол.
А ты не издавала ни звука.
А я все говорила и говорила, да? Наверное, умоляла тебя открыть, но ты решила ни за что не отпирать дверь.
Потом — пустота. Ничего не помню. Как будто меня ударили по голове, и я отключилась.
Хорошо, что вскоре пришла мама, иначе бы ты, наверное, не выжила, Лу. Она отпихнула меня в сторону. Повсюду валялись осколки стекла. Я, кажется, стояла и трясла тебя. Как будто хотела, чтобы ты поднялась, встала на ноги.
В детстве, прежде чем заснуть, мы сочиняли сказки. Ты сочиняла лучше. Помнишь Мишек-Бормотушек? Ты говорила, что они понимают друг друга без слов — просто бормочут, словно напевая себе под нос. Ты бормотала Витым добрым голосом Папы-Мишки и высоким маминым голоском. У них были дети-близняшки — девочка и мальчик.
Вечером, когда тебя увезли в больницу, я лежала в твоей постели, пытаясь уловить в темноте их голоса. Я пыталась изобразить низкое шмелиное гудение Папы-Мишки, чтобы успокоиться, почувствовать, что ты в безопасности. И мне удалось ловко изобразить его голос, пробормотать, что твои раны затянутся, и все снова будет хорошо.
И раны затянулись, и тебя отпустили домой. Но зачем ты стала снова резать себе руки? Не очень глубоко, а так, чтобы оставались уродливые шрамы.
А потом ты перестала разговаривать с нами, и это уже было невыносимо.
Мама плакала в телефонную трубку.
Иногда домой возвращался папа и оставался на несколько дней. Но лучше от этого не становилось, наоборот — только хуже. Не успевал он снять куртку, как мама обрушивалась на него с обвинениями.
Но именно папа сказал, что так больше продолжаться не может. И хорошо, что сказал. Он увез тебя на машине в больницу — для обследования. Обследовали тебя долго. Расследовали и распутывали: так сложно переплетено оказалось все у тебя внутри.
Мы с мамой остались вдвоем. Встречаться с папой мне не хотелось. Я решила, что во всем виноват он. Ведь началось все с того, что он нас бросил.
Когда мы с мамой остались одни, я почувствовала, что в квартире плохо пахнет. Я распахнула окна и вынесла мусор, но это не помогло: остался затхлый запах, и заметнее всего он был в гостиной, около дивана.
Мама утверждала, что мне просто кажется — она ничего не чувствовала.
Народ и капитал
Был вечер пятницы. В кои-то веки я выбралась в город. В школе висели афиши, где было написано о какой-то вечеринке под открытым небом. Кое-кто в классе говорил, что это важный праздник: народ хочет вернуть себе улицы, захваченные капиталом, — уверяли они. Городской транспорт и важные дяди должны вернуть центр города людям. На афишах красной и черной тушью было написано: «Площади и улицы — место встречи людей!»
Я пошла туда, чтобы развеяться. Мне не хватало воздуха.
Уже в метро был слышен доносившийся с улицы гам. Поднявшись наверх, я увидела автомобиль с громкоговорителем, стоявший посреди площади. Гремела музыка, вокруг танцевали люди. Я словно оказалась в какой-то далёкой стране, а вовсе не в привычной Швеции.