— Может, это кущи?
— Может.
Белинский курит и думает о чем-то своем.
— А еще говорят, что дуракам закон не писан, — негодующе говорит он. — А они чуть что, так сразу под сень закона.
— Вот интересно, — говорит писатель, — какие у тебя шансы?
— Шaнсы есть. Я ведь не кретином его назвал.
— А чем дурак отличается от кретина?
— Ничем. Но если ты кого-то назовешь кретином, то разгласишь врачебную тайну, а это другая статья.
— Кретин — это умственно неполноценный, — не соглашается лысый. — А дурак просто не умеет пользоваться тем умом, который у него есть.
— Вздор, — говорит Белинский. — Дурак — это кретин, который не знает о своей неполноценности.
— Откуда ты знаешь, что он знает? — спрашивает писатель.
— Не такой я придурок, чтобы этого не знать.
— Тоже интересно, — меланхолично замечает лысый. — Придурок — это, видимо, дурак с психическими отклонениями. Или, скажем, умный, который сознательно прикидывается дураком.
— Вот это точно отклонение, — брезгливо говорит Белинский.
— А психи знают, что они психи? — спрашивает писатель.
— Разумеется, нет, — отвечает Белинский. — Если ты имеешь в виду настоящих психов. Только нормальный человек может считать себя ненормальным.
— А наоборот?
Белинский это предположение энергично отрицает.
— Нет, — говорит он. — Я, например, нормальный и знаю об этом.
— Был бы ты нормальным, неужели называл бы дураков дураками?
— Я назвал дурака дураком в состоянии аффекта, — объясняет Белинский. — Нормальный тем и отличается от ненормального, что у него аффекты, а не хроническое буйство или равномерная депрессия.
Лысый печально, покорно улыбается.
— А там будет эксперт по части психиатрии? — спрашивает он.
— Ну конечно, — отвечает Белинский, фыркнув. — И он сперва освидетельствует всех прочих экспертов, или как там это делается. Потому что если эксперт по словоупотреблению немножко того…
— На словоупотребление это не влияет, — взволнованно перебивает его лысый.
— Откуда нам знать?
— Как хитро всё устроено в жизни, — говорит писатель задумчиво. — Куда хитрее, чем в литературе. — Он машинально гладит Бивиса, ощупывает его хребет и ребра. — Действительно, — говорит он, — отощала собака.
Бивис глухо ворчит сквозь сон. Лысый поспешно тянется к графинчику.
— Солнце светит всем одинаково ровно, — говорит он.
Солнце садится в красноватую мглу. По движению деревьев видно, что ветер усиливается. Деревья видны отчетливо, до самой последней тонкой ветки. Снизу, от земли, поднимается тень.
Зарик идет не спеша, с удовольствием дышит, жмурится, улыбается. Завтра будет дождь, говорит он себе. Вернее, снег. Что-то такое.
Он останавливается перед схваченной льдом лужей, весело бьет по льду каблуком. Лед не разбивается; на нем нет ни вмятины, ни трещин. Зарик бьет еще раз, сильнее. Еще. И еще. Это занятие так его поглощает, что он не слышит шагов у себя за спиной.
За его спиной, низко опустив голову, ничего не видя, проходит рыжая женщина. На поводке она ведет толстую таксу.
Зарик бьет по льду каблуком.
— А потом я верю, — удар, — что лед пробить, — удар, — возможно, — удар, — для форели, — удар, — когда она…
— Когда она упорна.
Зарик оборачивается.
— Здравствуйте, студент Гофман, — говорит Александра Генриховна. — Не разбить?
— Я еще только начал, — говорит Зарик. — Хотите попробовать?
Они смотрят друг на друга. Их взгляды встречаются, неуверенно протягивают друг другу руки. Александра Генриховна хмуро кивает.
Они стоят над застывшей лужей и поочередно колотят по льду ботинками. Запыхавшись, Александра Генриховна расстегивает куртку.
— Все-таки, — говорит она между двумя ударами, — объясните мне, почему вы не ходите на занятия?
— Я болел, Александра Генриховна, — объясняет Зарик, тоже запыхавшийся и тоже между двумя ударами. — Но я много думал.
— И что надумали?
— Ничего, — удивляется Зарик. — Я думал просто так. Когда не с кем разговаривать, поневоле думаешь. Вы не устали?
— Нет, — говорит Александра Генриховна с мрачным азартом, — мы же только начали. А что вы думаете об этом?
