что в те годы Главрепертком (Главный репертуарный комитет) осуществлял цензорские функции в театрах. Реплика Катаева вызвала громкий смех и аплодисменты, а обидчивый цензор демонстративно покинул зал.
Еще я вспоминаю рассказ Александра Фадеева, он говорил это моему отцу в начале пятидесятых:
- Катаев зашел ко мне на дачу, мы с ним крепко выпили, но нам спиртного не хватило. И хотя была глубокая ночь, мы стали ходить по соседним дачам и просить водку взаймы. И нам ее всюду давали, потому что хозяева очень боялись, что мы у них останемся...
В начале хрущевской оттепели был снят негласный запрет на сочинения Ильфа и Петрова. Мой отец был организатором одного из первых вечеров, посвященных этим писателям. И я помню, как он сетовал, говоря о Катаеве:
- Как это можно не прийти на вечер памяти твоего родного брата?
В 1958 году Валентин Петрович вступил в коммунистическую партию. В литературной среде бытует такое мнение: он сделал это, дабы спасти от репрессий свое детище - журнал 'Юность'. Ардов объяснял этот шаг по-своему:
- Катаеву уже за шестьдесят: врачи запретили пить, по дамской части он уже не ходок... Значит, теперь 'аморалку не пришьют', а поощрения будут, и немалые...
В те времена в Москве были популярны рассказы о парикмахере Моисее Моргулисе, он работал в Доме литераторов. Одну из этих новелл имеет смысл привести, но для современного читателя тут надлежит сделать некоторое разъяснение: за границу тогда почти никто не ездил, и каждый человек, побывавший в иностранном государстве, вызывал интерес окружающих.
Так вот Моргулис стрижет Валентина Катаева, который только что вернулся из-за границы. Клиент вовсе не расположен разговаривать с парикмахером, а потому отвечает односложно.
- Вы были за границей?
- Да, был.
- Ну и где вы были?
- В Италии.
- И были в Риме?
- Был.
- И видели Римского Папу?
- Видел.
- А правда говорят, что когда приходишь к Римскому Папе, то надо целовать ему туфлю?
- Да, правда.
- И вы целовали?
- Целовал.
- Ну и что вам сказал Римский Папа?
- А вот когда я наклонился, чтобы поцеловать ему туфлю, он спросил: 'Какой засранец подстригал твой затылок?'
В начале семидесятых годов, когда в стране началась разнузданная травля Солженицына, Катаев принял в этом участие. Кое-кто из наивных людей был шокирован таким обстоятельством. Помнится, один из моих тогдашних приятелей говорил:
- Как Валентин Петрович мог подписать подобное письмо?
А я ему отвечал:
- Если кто-нибудь из советских писателей может совершенно искренне ненавидеть Солженицына, то это именно Валентин Катаев. Он всегда исповедовал совершенно ясные принципы: писать надо очень хорошо, с властями надо дружить, а жить надо со всей возможной роскошью и удобствами. И все это Катаев блистательно воплотил: пишет он как никто, эдакий 'социалистический Набоков', у него гигантские тиражи и очень высокие гонорары; у него огромная квартира в Москве, и она обставлена антикварной мебелью; он живет в прекрасном загородном доме; у него есть автомобиль и собственный шофер... Наконец, ему позволяют бывать за границей и даже зарабатывать там какие-то деньги... И вдруг появляется писатель, жизнь которого шла вопреки всем принципам Катаева: он по глупейшей неосторожности попадает в тюрьму, потом в ссылку, работает школьным учителем, нищенствует... Да и пишет-то он, с точки зрения Катаева, плоховато... А вот поди ж ты - именно этому человеку достается Нобелевская премия, у него огромные гонорары в твердой валюте, не говоря уже об оглушительной всемирной славе. И в сравнении с этим все благополучие и вся известность Катаева не стоят и гроша...
Справедливость моих слов о Солженицыне и Катаеве подтвердилась много позже, уже в девяностых, когда были опубликованы дневники Корнея Чуковского. 24 ноября 1962 года он писал:
'Сейчас вышел на улицу платить (колоссальные) деньги за дачу - и встретил Катаева. Он возмущен повестью 'Один день...', которая напечатана в 'Новом мире'. К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. - Какой протест? - Протест крестьянина, сидящего в лагере. - Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести - а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все'.
Эта запись свидетельствует о том, что умный и проницательный Валентин Петрович сразу же почуял опасность - появление в печати 'Ивана Денисовича' означало, что дни 'социалистического реализма' сочтены. По существу говоря, это был первый гласный приговор той самой 'советской литературе', в которой Катаев и первенствовал, и процветал.
Закончить эту главку мне бы хотелось одним занятным эпизодом, о нем рассказывал мой старый приятель Александр Александрович Авдеенко. В начале шестидесятых годов в переделкинской детской библиотеке, которую Корней Чуковский построил возле своей дачи, состоялось какое-то торжество. Прибыла группа с телевидения, присутствовали писатели - Павел Нилин, Валентин Берестов... Ну а детей, как назло, почти не было... И вдруг туда пришла маленькая девочка - хорошенькая, нарядная, с бантом в волосах. Телевизионщики тут же наставили на нее объектив своей камеры и стали задавать вопросы:
- Тебе нравятся книжки Корнея Ивановича Чуковского?
- Нет, - отвечало дитя, - они мне не нравятся.
- Как? Почему?
- Потому что он - плохой писатель.
Рассудительная крошка явилась с соседней дачи, это была внучка Валентина Петровича Катаева.
V
Я вспоминаю, году эдак в пятьдесят седьмом у нас на Ордынке принимали важного гостя - академика Виктора Владимировича Виноградова: он со своей женою иногда приходил к Ахматовой. Памятен мне и краткий разговор, которым знаменитый филолог удостоил меня - двадцатилетнего. Он спросил:
- Молодой человек, где вы учитесь?
- В университете, - отвечал я, - на факультете журналистики.
- Да-да, - отозвался академик, - есть такой факультет... Только к университету, к науке никакого отношения не имеет. Ну и кто же у вас там преподает?
И тут я на несколько секунд замешкался. Виноградов был прав преподавательский состав нашего факультета был ниже всякой критики. Но одно из имен показалось мне спасительной соломинкой, и я произнес:
- Ну, например, профессор Александр Васильевич Западов ...
- Западов? - переспросил мой собеседник. - Ну да... Он свой восемнадцатый век знает...
Александр Васильевич стал регулярно бывать у нас на Ордынке с пятьдесят четвертого года, именно тогда он перешел в Московский университет из Ленинградского. А я был принят на факультет журналистики в пятьдесят пятом и могу засвидетельствовать, что среди студентов Западов был очень популярен. Причин тому было две: он великолепно читал свои лекции, а на экзаменах не ставил отметки ниже 'хорошо'.
Бывало, он оглядывает аудиторию, где собрались студенты со своими зачетками, и произносит:
- Вы, пожалуйста, не волнуйтесь... Старик Западов еще никогда и никому не поставил неудовлетворительной оценки. Самое худшее из того, что с вами может произойти, - я подумаю про себя: 'Какую чушь он несет!'
Одному из моих приятелей пришлось рассказывать Западову о 'Тилемахиде' Тредиаковского.
- Вы сами 'Тилемахиду' читали? - спросил экзаменатор.
- Пролистывал, - дипломатично ответил студент.
- Так все двадцать четыре песни и пролистывали? - осведомился профессор.
В шестидесятых и семидесятых годах Западов выпустил в свет довольно много книг. Этому в большой мере способствовало то обстоятельство, что Александр Васильевич со студенческих лет был дружен с Николаем Лесючевским. Сей последний был фигурой прямо-таки зловещей, про него говорили, будто в тридцатых годах по его доносам сажали людей. А в те времена, о которых тут идет речь, этот человек возглавлял издательство 'Советский писатель'.
Однажды был я у Западова в гостях и стал свидетелем столкновения, которое произошло у Лесючевского с хозяином дома. Оба они крепко выпили, и гость стал вспоминать о войне и о собственных 'боевых заслугах' - он работал во фронтовой печати.
Западов, который был настоящим боевым офицером, прервал бахвальство друга таким замечанием:
- Туда, где я воевал, ваши газеты не попадали. Нам приходилось вытирать задницу листами с деревьев.
Лесючевский обиделся ужасно, но к концу вечера они кое-как помирились.
Честно говоря, и сам Александр Васильевич был человеком со всячинкой. В 1942 году он вступил в коммунистическую партию, и это накладывало на него известные обязательства по отношению к большевицкому режиму. Западов превосходно сознавал, что некоторые его поступки, мягко выражаясь, не безупречны, и он в какой-то мере бравировал этим. Мог, например, такое о себе сказать:
- Я - Федор Павлович Карамазов.
А на фронте Западов действительно отличился, получил чин подполковника и множество боевых наград. Я вспоминаю диалог, который был у нас с ним в мои студенческие годы. Я тогда высказал мнение:
- Служба в армии во время войны и во время мира - две совершенно разные профессии. С началом боевых действий начальники, которые командовали ранее, теряют свои посты, и на их места приходят совсем другие люди. Это, как правило, представители мирных профессий, зачастую не подозревающие о том, что обладают способностью
