2
И в этот вечер она вышла на палубу. На ней, как обычно, было голубое легкое платье с белым тонким воротничком. Она подошла к борту и стала смотреть на низкие, тихо плывущие вдали берега. Я верил, что она снова придет, и вот уже больше часа слонялся по палубе, придумывая, как подойти к ней и что сказать. Я твердо решил познакомиться с ней в этот вечер, но, когда она вдруг появилась и, легко ступая, подошла к борту, мне вновь захотелось, чтобы начался шторм или чтобы к ней начал приставать кто-нибудь из компании Сереги Червонца. Тогда бы я ее спас, и все разрешилось бы само собой. Но на реке было безветренно, тихо, лишь, по-детски вскрикивая, падали в воду чайки, а Серега с дружками после случая с купанием не появлялся на палубе.
Я знал, что с минуту на минуту на палубу выйдет представительный высокий мужчина с седой головой, встанет с ней рядом и будет курить, а потом возьмет ее под руку и они уйдут в ресторан. Может случиться и так, что вместе с мужчиной выйдет моложавая женщина, очень похожая на девушку, с таким же спокойным, чистым лицом, и издалека, да еще в вечернем свете они покажутся мне чуть ли не сверстницами, и лишь когда они пройдут мимо, я замечу печальные, понятливые глаза женщины, морщины на лбу и около губ и поредевшие на висках волосы. В ресторане они сядут за свободный столик, перед ними возникнет официант, запишет заказ и исчезнет, мужчина снова закурит, а девушка взглянет в окно и увидит меня, стоящего на палубе. Она посмотрит на меня мельком и сразу отвернется. Я поплетусь прочь, остановлюсь где-нибудь поодаль, но в месте, с которого хорошо разгляжу их, возвращающихся из ресторана. Они постоят немного на палубе, подышат свежим воздухом, а потом скроются в своем «люксе» и больше уже не выйдут. Когда стемнеет, окно их каюты мягко засветится, но сквозь него ничего нельзя будет рассмотреть, потому что оно будет зашторено.
Сейчас я подойду к ней и скажу… Что? Сказать ей надо о том, чтобы она не боялась меня, чтобы пошла вместе со мной на корму, где танцуют под аккордеон, где весело и шумно. И еще надо сказать, что я увидел ее утром, сразу после бестолковой посадки в Красноярском порту, три дня назад…
Внезапно я услышал смех, обернулся и увидел, что девушка идет прямо на меня. Она улыбалась, чуть приоткрыв яркие пухлые губы, и я совсем близко увидел ее ясные глаза, опушенные густыми темными ресницами, завитки густых волос, упавших на белый лоб, и длинные крутые брови. Я растянул рот в глупейшей улыбке, думая, что она остановится передо мной, но она прошла мимо и, проследив ее путь, я увидел, что она улыбалась не мне. Она шла к седому мужчине и моложавой женщине, стоявшим в дверях ресторана. Заходя следом за мужчиной и женщиной в ресторан, девушка оглянулась, посмотрела на меня и засмеялась. Мне сразу сделалось хорошо, а, когда она села за стол и посмотрела в светлое окно, я совсем осмелел и помахал ей рукой.
Возвращаясь из ресторана, они как обычно остановились около борта. Я видел, как Девушка что-то умоляюще говорила мужчине, как поддержала ее женщина и как мужчина, сердито швырнув горящую папиросу в воду, ушел. Женщина покачала головой и пошла за ним. Девушка осталась одна. Сначала она стояла неподвижно, потом оглянулась раз и второй. Я покинул свое укрытие, подошел к ней и поздоровался.
– Добрый вечер, – ответила она. – Как вас зовут?
– Анатолием. А вас?
– Юлией. Они меня ни на шаг не отпускают, – быстро проговорила Юлия и посмотрела на окно каюты. – Особенно папа. Давайте от них убежим?
И она протянула мне руку.
3
Давно прошел тот памятный день, когда маленький слабосильный паровозик остановился у белого здания вокзала Полярного, когда наконец-то облегченно вздохнул однорукий товарищ Назаров и тепло простился с нами. Миновали светлые заполярные ночи, холодные дожди с ветрами, и вот уже намертво сковали землю большие морозы. Улицы поселка Железнодорожного, где мы жили в длинных беленых бараках, завалило сугробами, подступила полярная ночь, и уже не гасли фонари на дорогах.
Мы – Вадим Осокин, Миня Морозов и я – жили в угловой комнате. И хотя батареи были горячие, не дотронешься, по ночам мы замерзали: барак был старый, со щелями. Работали мы в три смены на фундаментах завода железобетонных изделий под Зуб-горой, в стороне от города. Самой тяжелой была ночная смена. От нашего барака до стройки было километра полтора, но и это небольшое расстояние на ветру, в хороший мороз крепко выматывало нас. Мы шли, пряча лица в воротники полушубков, часто сменяя впереди идущего, потому что первому было идти всего труднее. И были рады, когда по широким уступам спускались в свой котлован, где пахло мерзлой землей и было безветренно. Поблизости работали демобилизованные солдаты, те самые, что ехали с нами на пароходе. Из их котлована сразу же слышались глухие удары кирками о землю: солдаты всегда начинали работу первыми. В тусклом свете фонарей опускалась и к нам пустая железная бадья, гулко брякалась, и Вадим, отбросив сигарету, брался за лом: он был бригадиром. Поначалу мы, конечно, уставали: приходя домой, не раздеваясь, валились на койки и долго лежали, глядя в низкий потолок, но потом ничего, привыкли, а однажды сравнялись по кубатуре вынутого грунта с солдатами. В начале декабря выдали отбойные молотки, и работа пошла веселее.
Со временем жизнь вошла в привычное русло. Трижды в неделю я ездил в городской спортзал, занимался в секции бокса. У себя в городке я считался неплохим боксером, но здесь мне пришлось туговато: ребята в большинстве своем были москвичи и ленинградцы, техникой бокса владели куда лучше меня, сказывалась столичная школа. Однако тренер почему-то все больше и больше обращал внимание на меня, чаще, чем к другим, подходил ко мне, а после показательных выступлений, которые я проиграл, всё-таки включил в команду основного состава, готовящуюся к соревнованиям на первенство города. По субботам, переодевшись после смены, я спускался с Зуб-горы вниз, добирался до улицы Севастопольской, этой странной для заполярного города улицы: трехэтажные красные дома ее с просторными открытыми лоджиями, казалось, были перенесены сюда откуда-нибудь с юга, из Махачкалы или, может быть, из Тбилиси, останавливался напротив медицинского училища и ждал, когда двери распахнутся и стайкой выбегут девушки в совершенно одинаковых шубках и шапках. И хотя шубки различались по цвету цигейки, черной или коричневой, я сразу узнавал Юлию. Она махала подругам рукой и бежала через улицу ко мне. И было лестно, что бежит ко мне эта юная, яркая девушка в дорогой черной шубке, которая была не по карману девчонкам, плывшим вместе со мной на «Серго Орджоникидзе», по которой легко узнавались коренные жительницы, дочери старожилов, людей, как известно, с деньгами. Мы шли в кино или на танцы во Дворец металлургов и по пути, легко прижимаясь ко мне, Юлия рассказывала свои новости, а я свои. Прощались мы вечером на лестничной площадке ее дома, тяжелого, прочного, с метровой толщины стенами, одного из первых каменных домов в Полярном, долго целовались, а когда из-за дверей доносились шаги ее отца, я скатывался по лестнице и, счастливый, выбегал на улицу. Предгорья горы Шмидта сияли электрическими огнями, сияли фонари на дамбе Голубого озера, на гранитах домов сверкал иней, я шагал, распахнув полушубок, по леденелой, гулкой асфальтовой дороге в свой барак, и, несмотря на сорокаградусный мороз, мне было тепло и весело.
Незаметно подкатил Новый год. Вечером тридцать первого, как мы и договаривались, я стоял возле дома Юлии. То и дело пробегали мимо меня люди и быстро скрывались в темном провале арки. Поглядывая на окна Юлиной квартиры, я начал прохаживаться взад-вперед, и скрип моих ботинок далеко раздавался окрест. Стоял сухой мороз, и воздух напоминал чем-то студеную сталь, от него было холодно и пусто в груди. Прошел час, повалил другой, а Юлии все не было. Ноги в ботинках закоченели, и сколько я ни колотил их друг о дружку, они не согревались. По случаю праздника я сбросил надоевший полушубок и надел демисезонное пальто, под которое быстро проник стальной холод, проник, да так и остался там, безжалостно, словно обручем, сковывая живое тело. Я замерзал. Но страшнее холода было предчувствие беды. И когда ждать стало невмочь да и некогда – до Нового года оставалось сорок минут, – я зашел в подъезд, поднялся на знакомую лестничную площадку и позвонил, даже не удивляясь собственной смелости. Дверь открыл ее отец, Петр Ильич. В глубине квартиры, на пороге одной из комнат,
