нутрию я получаю двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Сомиков ловлю. Это делается просто. Берешь…
– Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.
Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.
Я поднял глаза: передо мною стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и улыбался мне своим оскалом политика.
– Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет…
– Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.
– А у них там ипподром есть?
– Что, смеешься? «Ярмарки» – один из старейших ипподромов в стране!
С Паркером был молоденький белый парнишка – один из племени потерянных невротиков, – с глазами, подернутыми влажными пленками слез. По одной большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я видел, как женщины сидят и смотрят на меня такими же глазами, прежде чем рассвирепеть и заорать, какой я мерзавец. Очевидно, парнишка попался в одну из множества ловушек и стал Паркеровой шестеркой. В обмен Паркер сбережет ему работу.
Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.
Паркер сказал:
– Удачи, старик, – когда я проходил мимо.
– Спасибо, детка, – ответил я.
Я совершенно не чувствовал себя иначе. Но знал, что довольно скоро на меня подействует, как на того, кого быстро поднимают из глубин моря, причем подействует с особыми выворотами. Как на проклятых попугайчиков Джойс. После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу – словно выстрел в небеса. Небеса?
9
Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в чистилище. Я даже поднес к глотке мясницкий нож как-то ночью на кухне – а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и красные птицы, и солнце – спускается ей на макушку, солнце спускается и заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.
Когда я пришел в себя, я сидел в своей передней комнате, харкал на ковер, гасил бычки о запястья и хохотал. Спятил, как мартовский заяц. Я поднял голову: передо мной сидел студент-медик. Между нами на кофейном столике в уютной толстой банке сидело человеческое сердце. Вокруг него – а в честь прежней владелицы оно было обозначено «Фрэнсис» – стояли полупустые бутылки виски и скотча, толпились пивные банки, пепельницы, всякий мусор. Я извлек оттуда бутылку и глотнул адской смеси пива и пепла. Я не ел две недели. Бесконечный поток людей втекал и вытекал. Произошло семь или восемь диких попоек, когда я постоянно требовал: «Больше пойла! Больше пойла! Больше пойла!» Я улетал к небесам; а они просто болтали – ну, и мацали друг друга.
– Ага, – сказал я студенту-медику, – ну и чего тебе от меня надо?
– Я собираюсь быть вашим личным терапевтом.
– Хорошо, доктор, первое, что мне нужно от вас, – уберите отсюда это блядское сердце!
– Не-а.
– Что?
– Сердце останется тут.
– Слушай, мужик, я даже не знаю, как тебя зовут…
– Уилберт.
– Так, Уилберт, я не знаю, кто ты такой и как сюда попал, но ты заберешь Фрэнсис с собой!
– Нет, она останется у вас.
Затем он взял свой игрушечный мешочек и резиновую манжетку для руки, подавил на грушу, и резинка надулась.
– У вас давление девятнадцатилетнего, – сообщил он мне.
– На хуй. Слушай, разве это по закону – чтоб человеческие сердца вот так валялись?
– Я за ним вернусь. Теперь вдохните!
– Я думал, что меня почтамт с ума сводит. А теперь еще и ты возник.
– Тихо! Вдох!
– Мне нужен хорошенький кусок молодой пушнины. Вот что со мной не в порядке.
– У вас позвоночник смещен в четырнадцати местах, Чинаски. Это приводит к напряженности, имбецильности и зачастую – к безумию.
– Херня! – ответил я…
Не помню, как этот господин ушел. Я проснулся на оттоманке в 1.10 дня, смерть после полудня – и стояла жара, солнце продиралось через мои драные жалюзи и покоилось на банке в центре кофейного столика. Фрэнсис осталась со мной на всю ночь, тушилась в алкогольном рассоле, купалась в слизистой вытяжке дохлой диастолы. Сидела в своей банке.
Она походила на жареного цыпленка. То есть до того, как его поджарили. Вылитая просто.
Я взял ее, поставил в шкаф и накрыл драной рубашкой. Потом сходил в ванную и проблевался. Закончил, сунулся мордой в зеркало. По всей физиономии повылазили длинные черные волосы. Неожиданно пришлось сесть и посрать. Получилось хорошо и жарко.
Позвонили в дверь. Я закончил подтираться, влез в какую-то старую одежонку и подошел к двери.
– Кто там?
Снаружи стояли молодой парень с длинными светлыми волосами, свисавшими на лицо, и черная девчонка – она не переставая ухмылялась как ненормальная.
– Хэнк?
– Ну. Вы кто, парни?
– Она – женщина. Ты разве нас не помнишь? С вечеринки? Мы принесли цветочек.
– Ох, блин, ну заходите.
Они внесли цветок – нечто красно-оранжевое на зеленом стебле. Осмысленнее прочего, если не считать того, что цветочек загублен. Я нашел вазочку, поставил цветок в нее, вынес кувшин вина и поставил его на кофейный столик.
– Ты ее не помнишь? – спросил парнишка. – Ты еще говорил, что хочешь ее выебать.
Та рассмеялась.
– Очень мило, но не сейчас.
– Чинаски, как же ты без почтамта теперь будешь?
– Не знаю. Может, тебя отъебу. Или позволю тебе отъебать себя. Черт, не знаю прямо.
– Ты можешь ночевать у нас на полу в любое время.
– А можно посмотреть, как вы ебетесь?
– Конечно.
Мы выпили. Я уже забыл их имена. Я показал им сердце. Попросил забрать этот ужас с собой. Я не осмеливался выкинуть его – вдруг студенту-медику оно еще понадобится на экзамен, или срок возврата в медицинскую библиотеку подойдет, или еще чего-нибудь.
И вот мы сходили и посмотрели стриптиз, мы пили, верещали и ржали. Не знаю, у кого были деньги, но, думаю, в основном платил парень, что очень мило для разнообразия, а я все веселился и щипал девчонку за задницу и ляжки, целовал ее, но дела никому не было. Пока деньги есть, ты тоже есть.
Они отвезли меня назад, и он с нею ушел. Я ввалился в двери, сказал им до свиданья, включил радио, отыскал полпинты скотча, выпил, посмеиваясь, мне было хорошо, наконец расслабился, свободный,
