Молчун 'развелся', так что первым, кого он пригласил, был Вейн. Я вертелся поблизости и, познакомившись с Бобом на одной из вечеринок, устраиваемых Молчуном, быстро с ним подружился. Боб 'Киндер', он же - 'Непревзойденный Аранжировщик', пронюхал, что я промышляю не только журналистикой, но и стихами - привлек к работе. Внешне Боб походил на могучего рыцаря, сошедшего с обложки героической фэнтэзи, на Конана-варвара, правда, без волшебного меча или шпаги, и обладал удивительной способностью располагать к себе людей. Вслед за Вейном к нему перешел 'Квант' Любен, инженер-программист и клавишниквиртуоз. А спустя еще один день он притащил Сибиллу, голос которой сочетался с потрясающе- откровенной фотогеничностью. Разнообразие в мажорную жизнь группы вносил Стас: он постоянно исчезал вместе с барабанными палочками, посещая сборища коричневых. С последующими, пусть непродолжительными, но профилактически необходимыми отсидками за клетчатыми окнами. Головомойки и внушения на Стаса не действо-. вали, а его убеждения никакому логическому анализу просто не поддавались. Так что год назад, перед моим отъездом, Боб окончательно решил с ним расстаться.
Я исправно рисовал для 'Континуума' стихи, - некоторые тут же шли в дело - но петь отказывался наотрез; Зачем? Если есть Боб, Вейн и Сиби? Сиби...
Ребята терзались и круто тосковали, но ни слова упрека. Страдали все, кроме нас с Сиби. Так уж вышло, мы спали вместе и часто. Но на сцене 'Континуум' выглядел единым механизмом движения вперед, даже когда Вейн или Боб пели 'свое'.
Розовые облака растворились в тот день, когда меня представили Дочери Мэтра Города - Принцессе Милене... и я написал: 'Чужой любви не замечая, мы любим то, что нам не по зубам...' Строки не пристроились к музыке, остались исповедью бумаге...
'...С тех пор прошли годы!..'
На самом деле не так много. Но! Мы успели постареть и изрядно обтрепаться.
Я внимательно вгляделся в опухшее лицо Война:
'... усталые глаза, нос картошкой, всклоченные волосы, бакенбарды, торчащие перпендикулярно вискам, подбородок, выбритый вчера и торопливо - разрозненные седые щетинки протыкали его с откровенным вызовом...'
- Поброжу по берегу, - сказал он, резко обернувшись, перехватив мой любопытный взгляд. Ткнул пальцем в книгу:
- А ты...
- Договорились, - ответил я. - Иди-иди, не сопи над ухом!
'Хотя я не был на войне,
И не стонал под артобстрелом,
Кровь не сдавал в актив стране,
Не рисовал плакаты мелом:
Я вместе с вами,
Я - как вы - погиб'.
Я задумался, силясь вспомнить: чьи это строки? Откуда я их знаю? Неужели Тилл У. сочинил их за тот год, пока я отсутствовал? Слышать не мог, но уверен, что знаю. Ерунда - я их где-то уже читал: знакомые близкие слова.
'Война ушла, распотрошив могилы,
В гробы насыпав градин из свинцовых туч...'
Я суетливо перевернул страницу:
'Печаль и боль, боль и печаль
Затмив и ревность и любовь,
Меня грызет свинец и сталь.
Боль и печаль, печаль и боль
Сталь режет раны,
Горе сыплет соль...'
Слова, сложенные в строки, строки срифмованные в стих. Я пытался сочинять похожее, когда читал Ремарка, Барбюса и Олдингтона.
Глава 'Боль прошлого' заканчивалась послесловием автора:
'Почему Война поныне остается Тем придорожным Камнем, возле которого я останавливаюсь и снимаю шляпу? Я не воевал, меня не провожали на фронт мать и невеста, я не мерз в окопе, припорошенном снегом, не истекал кровью. Но я не могу не писать, не петь, не кричать о войне! Всей Душой! Миллионы людей остались лежать в земле... Удобрять землю людьми варварство...'
Громко написано, правильно. Но не многовато ли пафоса? Или во мне говорит привычка всегда и везде посмеиваться над высокопарными фразами? Привычка, всосанная с молоком школьных учителей: восхваляй придуманное, но не думай о настоящем. Оно должно созреть для мифотворчества.
Я вернулся к оглавлению - что там еще? И обнаружил страницу с фотографией: длинные волосы, бородка, серьезные, но усталые глаза - Лик Иисуса. И подпись: 'Тилл У. Избранные стихи, песни, статьи'. Странно, почему в первый раз, когда я залез в Книгу, не обратил внимания на фотографию и надпись?
'И вывел меня на предельные суффиксы счастья,
И поднял меня на отчаянный подвиг души!'
Может, и красиво, но безжизненно. Я не прав? Напоминает нравоучения в стиле Деда и иже с ним.
Но если я уверен, что прав, зачем уговариваю сам себя? И откуда доносится это неуловимое ощущение, что в строках мои мысли?
- Эй, Молчун! - крикнул я, высунувшись в дверной распах. Но Вейн даже не обернулся, пришлось вылезти. Я направился к нему, а тем временем:
'... ветер, длинным холодным шарфом брызг, намотался на шею. Я медленно приблизился к известному бас-гитаристу - он тихо напевал, забыв о моем присутствии...'
'Возьми меня с собой!
Покажи, как плещется вода.
Дай послушать, как поют золотые рыбки,
Живущие на свободе, а не за кирпичными
стенами аквариума...'
- Что поем? - бодро спросил я, перейдя с письменных цитат на устную речь. Вейн поднял на меня спокойные, уверенные глаза, глаза человека, познавшего Истину, и ответил:
- Песню...
- Свою или Его?
- Ты спрашиваешь так, что можно поверить - не знаешь...
- А откуда мне знать?! - я пожал плечами.
- Стихи и музыка... конечно Тилла У. - и, после музыкальной паузы, разразился монологом: - Ты чувствуешь, как сегодня по-особенному страстно пахнет море?
'Небо впадает в море,
Море ласкает небо.
И чайки на горизонте, и...'
...и еще, и еще, и еще...
Я не верил собственным ушам: Вейн ревниво, как заботливый любовник, описывал достоинства своей Возлюбленной - Природы, которую год назад - в упор не видел! Мы дошли до того, что шутили на счет Молчуна, он, мол, появился с гитарой в руках прямо из утробы матери, доставив женщине незабываемое ощущение...
- Море, - улыбнулся он, потянул за рукав, - ты давно его не видел... А теперь - в путь, только за руль сяду я.
Устроившись на переднем сидении, Вейн приободрился, глаза запылали, как во время выступления. Молчун здорово чувствовал момент начала движения - стоунролл - будь то движение Зала или машины, ему без разницы. Требовалось задать направление, а скорость он мгновенно набирал сам.
Я вернулся в распаренное нутро бензоеда с явной неохотой. Машина резко сорвалась с места, опрокинув меня на заднем сидении. Тормоза жалобно завыли, вписывая 'Медиум' в виражи. Я спрятал нос в книгу - разбиться, так хоть не зная 'обочто-именно'.
Тилл У. выплеснул на меня со страниц ощущения, возникшие минуту назад:
'Мы покинули берег моря,
Облизанные языками пены,
Наполненные мутью тинотемья...'
'Тилл У. - кудесник вокала, основоположник 'живой' музыки, волшебник сцены! Больше того - он гений!'.
С этих слов начиналось скромное послесловие. А далее:
'Тилла У. надо слушать 'живьем', иначе его действие бесполезно для вас. На концерте его 'живой' голос навсегда проникает в Вашу Душу. Вы покидаете Зал помолодевшими: надежды и мечты, сила и смелость,
