пришел.
Володя ел, а проводница стояла рядом, суровая, с маленьким беретом над большим лицом, и серьезно смотрела маленькими белесыми глазами без бровей. Спросила:
- Мать есть?
- Есть.
- Чего делает?
- В сберкассе работает.
- А отец?
Володя глотнул чаю.
- Отца нет.
- А братья, сестры?
- Сестра.
- Большая?
- Нет. Маленькая.
- А ты кем работал? - Она смотрела на его руки.
- Слесарем.
Проводница кивнула:
- Ничего!
Вошла младшая проводница с пустыми стаканами на подносе.
- Зайчик! - сказала она, просияв своей желтозубой, розоводесной улыбкой. - Зайчик кушает! - и опять залилась мелким смехом, и стаканы запрыгали и зазвенели на подносе.
- Перебьешь! - строго сказала старшая.
Володя, опустив глаза, допивал чай. Он знал этот женский смех без причины и этот отчаянный блестящий женский взгляд. То же было у его матери.
- Ложись-ка, - сказала ему старшая проводница. - Отдохни маленько.
И указала на верхнюю полку, где был постлан полосатый тюфяк и лежала подушка.
Сняв ватник и валенки, Володя залез наверх. Там было очень тепло; но он с удовольствием натянул на себя толстое колючее одеяло. Пускаясь в путь, он не рассчитывал ни на какие удобства, и теперь охотно и благодарно пользовался всем хорошим, что подворачивалось. 'Эх, а контролер-то меня забыл! - подумал он. - Пока вспомнит, я посплю!' Он сладко вытянулся в предвкушении отдыха.
Внизу проводницы мыли стаканы. Потом достали вязанье и сели рядышком на нижней полке. Лампочка светила тускло. Вагон мотало. Привычные, они вязали кружево, ловко работая крючками. Только младшей мешали приступы смеха, накатывавшего на нее.
- Давай-ка запевай лучше, - сказала старшая. - Ну совершенно ты себя в руках не хочешь держать, Капитолина.
Младшая тихо запела. Старшая вторила.
- Мыла Марусенька белые ноги, - пела младшая прерывисто, будто задыхалась. А старшая гудела негромко:
- Мыла, белила, сама говорила.
Мимо купе прошел, кидая двери, офицер; блеснули на его груди сплошные ордена. Младшая проводница встала и заглянула на верхнюю полку.
- Спит? - спросила старшая.
- Спит, - ответила младшая, блаженно сияя зубами и деснами. - Спит заинька хорошенький.
И старшая поднялась, чтобы бросить сурово-заботливый взгляд на мальчика, спящего под этим движущимся странническим кровом. Он лежал, прижавшись щекой к подушке в казенной клейменой наволочке, в его черных ресницах был покой, и ровно поднимались юношеские ключицы. И, словно карауля этого, неизвестно чьего мальчика, стояли внизу женщины, вязали кружево и пели.
- Плыли к Марусеньке серые гуси, - шевеля крючками, пели они чуть слышно под стук колес, - серые гуси, лазоревы уши...
4
Перед отъездом из Ленинграда, летом сорок первого года, Володя с матерью ходил к отцу.
- Надо попрощаться, - сказала мать, - кто знает, может не суждено больше увидеться.
Два раза они его не заставали дома, он был в госпитале. Во второй раз их встретила жена отца; женщина, которую мать в своих рассказах называла она - без имени; и которая в Володином детском представлении была существом опасным, хищным, бессовестным, вторгающимся и отнимающим, - это существо вторглось к ним и отняло у них отца, когда Володе было два года, а мать была совсем молодой и неустроенной, так она и осталась неустроенной...
Стесняясь рассматривать, он взглядывал на эту женщину и сейчас же отводил глаза, но ничто не укрылось от его неприязненной зоркости. Она была некрасива! Как странно, что отец покинул маму ради этой раскосой, с острыми скулами, в обыкновенном - обыкновенней не бывает - сером платье, с длинными худыми руками! Ее даже не сравнить с мамой, думал Володя горделиво-горько. И одевается мама в десять раз красивей. Всегда на ней какая-нибудь нарядная косыночка, или кружевной воротничок, или бант; платья пестрые, яркие. Особенно в тот день она была хорошенькая, завитая и приодетая, с глазами блестящими от волнения и страха.
Да, мама боялась этой женщины. Робела перед ней. Так робела, что путалась в словах, запиналась, Володе стыдно было. А мачеха стояла, глядя узкими глазами то на нее, то на Володю, и говорила тихим голосом. Она сказала, чтобы они пришли вечером, отец будет дома. Конечно, надо попрощаться, сказала она и посмотрела на Володю задумчивым долгим взглядом. У нее большая просьба. Она не говорила Олегу, что у него есть брат; Олег не знает. Она хотела бы, чтобы Олег услышал это от нее самой... в свое время. Если Олег, когда они вечером придут, еще не будет спать... Чтобы он как-нибудь случайно... Она просит и Володю, он уже большой мальчик...
- Нет-нет, Володя не проговорится, будьте покойны! - торопливо и испуганно сказала мать, как будто это желание мачехи, о котором давным-давно было известно и которое почему-то исполняли беспрекословно, не было желанием глупым, низким и глубоко возмутительным.
Они пришли вечером; отец был дома. Он их принял хмуро и вежливо. Утомленно полузакрыв глаза, поддерживал разговор. Ему нелегко было притворяться, что его интересуют их дела. Слезы выступали у него на глазах, когда он сдерживал зевоту, раздиравшую ему челюсти. Он повторялся и путался. Несколько раз выражал удивление, что Володя вырос. Вспоминая после об этом, Володя резко усмехался...
Вдруг ему потребовалось узнать, с какими отметками Володя перешел в седьмой класс, - вот, действительно... Ему и в мирное-то время было наплевать на Володины отметки. Спросив, отец положил Володе на плечо свою большую, с тонкой и красной от непрестанного мытья кожей, докторскую руку. Володя покраснел - прямо-таки запылало лицо от этой ласки, от которой некуда деться и с которой не знаешь что делать.
Сидели в кабинете: письменный стол, шкаф и полки с книгами. Чистая, уютная квартира в новом доме. 'Здесь на диване он спит'. К изголовью дивана был придвинут столик, на столике лампа, газеты, будильник. 'Он тушит верхний свет и зажигает на столике и, прежде чем заснуть, читает газеты, а утром звонит будильник и будит его'.
Мачеха входила очень тихо; приносила чай и угощенье к чаю. Она принесла три чашки: маме, Володе и отцу; сама не села пить с ними. Когда она первый раз вошла с вазочками, отец на нее посмотрел, будто спрашивал: 'Это так нужно?' Она на него не взглянула, ставя вазочки на стол, но всем своим видом, спокойным и решительным, как бы ответила: 'Да, нужно'.
Ее сын Олег, должно быть, уже спал, они поздно пришли, или куда-нибудь она его запрятала.
А мать опять сидела как виноватая, поджав под кресло ноги в белых носочках и стесняясь взять печенья. Володя ей сигнализировал: 'Пошли домой!', но она не шла и усердно помогала отцу вести ненужный, обидный разговор.
Под конец он пожаловался, что на жизнь не хватает, приходится выкручиваться. Впрочем, перед прощаньем дал матери денег.
Прощанье было холодное, смущенное. Он желал им разных вещей, а сам думал: 'А-ха-ха, сейчас они, слава богу, уйдут, а я спать лягу'.
Мать заплакала, выйдя на улицу.
