единственной военной силой кочетовской комендатуры, хотя главная задача их была охранять продукты. Всё ж они тут топили, убирали, и сейчас ведро крупного бриллиантового угля в запас стояло перед печкой, топи - не хочу.
Зазвонил путейский телефон. Уж преодолев свою сумеречную минутную слабость, Зотов бодро подбежал, схватил трубку, другой рукой натягивая фуражку, и стал ответно кричать в телефон. На дальнее расстояние он всегда кричал - иногда потому, что слышно было плохо, а больше по привычке.
Звонили из Богоявленской, просили подтвердить, какие попутные он получил, какие ещё нет. Попутные, - сопроводительные зашифрованные указания от предыдущей комендатуры о том, какие транспорты куда направляются, передавались по телеграфу. Только час назад Зотов сам отнёс несколько таких телеграфистке и получил от неё. В полученных надлежало быстренько разбираться, какие транспорты группировать с какими и на какую станцию, и давать указания железнодорожному военному диспетчеру, какие вагоны сцеплять с какими. И составлять и отправлять новые попутные, а себе оставлять копии от них и подкалывать.
И, положив трубку, Зотов тут же поспешно бухнулся в стул, близоруко наклонился над столом и углубился в попутные.
Но немного мешали ему опять из той комнаты. Там вошёл, стуча сапогами, мужчина и бросил на пол сумку с железом. Тётя Фрося спросила про дождь, тишает ли. Тот буркнул что-то и, должно быть, сел.
(Правда, из повреждённой трубы уже не хлестало так слышно, но крепчал и толкался в окне ветер.)
- Чего ты сказал, старик? - крикнула Валя Подшебякина.
- Студенеет, говорю, - отозвался старик густым ещё голосом.
- Ты ведь слышишь, Гаврила Никитич? - прикрикнула и тётя Фрося.
- Слышу, - ответил старик. - Только в ухy пощалкивает.
- А как же ты вагоны проверяешь, дед? Ведь их простукивать надо.
- Их и так видно.
- Ты, Валя, не знаешь, он наш кочетовский, это Кордубайло. По всем станциям вагонные мастера, сколько их есть, - его ученики. Уж он до войны десять лет на печи сидел. А вот вышел, видишь.
И опять, опять тётя Фрося что-то завела, Зотову досаждать стала болтовня, и он хотел уже пойти пугнуть её, как в соседней комнате стали обговаривать вчерашний случай с эшелоном окруженцев.
О случае этом Зотов знал от своего подсменного, такого ж, как сам он, дежурного помощника военного коменданта, которому вчера и досталось принимать меры, потому что на станции Кочетовка не было своей этапной комендатуры. Вчера утром на станции сошлись рядом два эшелона: со Щигр через Отрожку везли тридцать вагонов окруженцев, и на тридцать вагонок отчаянных этих людей было пять сопровождающих от НКВД, которые сделать с ними, конечно, ничего не могли. Другой же, встречный, эшелон изо Ртищева был с мукой. Мука везлась частью в запломбированных вагонах, частью же в полувагонах, в мешках. Окруженцы сразу разобрались, в чём дело, атаковали полувагоны, взлезли наверх, вспарывали ножами мешки, насыпали себе в котелки и обращали гимнастёрки в сумки и сыпали в них. От конвоя, шедшего при мучном эшелоне, стояло на путях два часовых - в голове и в хвосте. Головной часовой, совсем ещё паренёк, кричал несколько раз, чтобы не трогали - его не слушал никто, и из конвойной теплушки к нему подмога не подходила. Тогда он вскинул винтовку, выстрелил и единственным этим выстрелом уложил в голову одного окруженца - прямо там, наверху.
Зотов слушал-слушал их разговор - не так они говорили, не так понимали. Он не выдержал, пошёл объяснить. Раскрыв дверь и став на пороге, он посмотрел на них на всех через простые круглые свои очёчки.
Справа за столом сидела тоненькая Валя над ведомостями и графиками в разноцветных клетках.
Вдоль окна, закрытого такой же синей маскировочной бумагой, шла простая скамья, на ней сидела тётя Фрося, немолодая, матёрая, с властным мужественным складом, какой бывает у русских женщин, привыкших самим управляться и на работе и дома. Брезентовый мокрый серо-зелёный плащ, даваемый ей в дежурство, коробился на стене, а она сидела в мокрых сапогах, в чёрном обтёрханном гражданском пальтишке и ладила коптилку, вынутую из ручного четырёхугольного фонаря.
На входной двери наклеен был розовый листок, какие всюду развешивались по Кочетовке: 'Берегись сыпного тифа!' Бумага плакатика была такая же болезненно розовая, как сыпь тифозного или как те обожжённые железные кости вагонов из-под бомбёжки.
Недалеко от двери, чтобы не наследить, сидел чуть в сторону печи прямо на полу, ослонясь о стену, старик Кордубайло. Рядом с ним лежала кожаная старая сумка с тяжёлым инструментом, брошенная так, чтоб только не на дороге, и рукавицы, измызганные в мазуте. Старик, видно, сел, как пришёл не отряхаясь и не раздеваясь, и сапоги его и плащ подтекали по полу лужицами. Между ногами, подтянутыми в коленях, стоял на полу незажжённый фонарь, такой же, как у тёти Фроси. Под плащом на старике был неопрятный чёрный бушлат, опоясанный бурым грязноватым кушаком. Башлык его был откинут: на голове, ещё кудлатой, крепко насажен был старый-престарый железнодорожный картуз. Картуз затенял глаза, на свет лампочки выдавался только сизый носище да толстые губы, которыми Кордубайло сейчас слюнявил газетную козью ножку и дымил. Растрёпанная борода его меж сединой сохраняла ещё черноту.
- А что ж ему оставалось? - доказывала Валя, пристукивая карандашиком. - Ведь он на посту, ведь он часовой!
- Ну, правильно, - кивал старик, роняя крупный красный пепел махорки на пол и на крышку фонаря. - Правильно... Есть все хотят...
- К чему это ты? - нахмурилась девушка. - Кто это - все?
- Да хоть бы мы с тобой, - вздохнул Кордубайло.
- Вот бестолковый ты, дед! Да что ж они - голодные? Ведь им казённый паёк дают. Что ж их, без пайка везут, думаешь?
- Ну, правильно, - согласился дед, и с цыгарки опять посыпались раскалённые красные кусочки, теперь к нему на колено и полу бушлата.
- Смотри, сгоришь, Гаврила Никитич! - предупредила тётя Фрося.
Старик равнодушно глядел, не стряхивая, как гасли махорочные угольки на его мокрых тёмных ватных брюках, а когда они погасли, чуть приподнял кудлато-седую голову в картузе:
- Вы, девки, часом, сырой муки, в воде заболтавши, не ели?
- Зачем же - сырую? - поразилась тётя Фрося. - Заболтаю, замешу да испеку.
Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу - у него все слова так выступали не сразу, а будто долго ещё на костылях шли оттуда, где рождались:
- Значит, голоду вы не видали, милые.
Лейтенант Зотов переступил порог и вмешался:
- Слушай, дед, а что такое присяга - ты воображаешь, нет?
Зотов заметно для всех окал.
Дед мутно посмотрел на лейтенанта. Сам дед был невелик, но велики и тяжелы были его сапоги, напитанные водой и кой-где вымазанные глиной.
- Чего другого, - пробурчал он. - Я и сам пять раз присягал.
- Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке?
Старик мотнул головой:
- Хватай раньше.
- Как? Ещё Александру Третьему?
Старик сокрушённо чмокнул и курил своё.
- Ну! А теперь - народу присягают. Разница есть?
Старик ещё просыпал пеплу на колено.
- А мука чья? Не народная? - горячилась Валя и всё отбрасывала назад весёлые спадающие волосы. - Муку - для кого везли? Для немцев, что ли?
- Ну, правильно, - ничуть не спорил старик. - Да и ребята тоже не немцы ехали, тоже наш народ.
Докуренную козью ножку он согнул до конца и погасил о крышку фонаря.
- Вот старик непонятливый! - задело Зотова. - Да что такое порядок государственный - ты представляешь? - окал он. - Это если каждый будет брать, что ему понравится, я возьму, ты возьмёшь -
