И словно понимая его, бэр подпер деревянную колодину лапами, не переставая скандально ворчать. Скоро над могилой вырос ровный, черный холмик. Радко постоял, внимательно оглядывая дело рук своих, и пошел резать дернину, чтобы дождями Враново последнее пристанище не размыло.
Встал в ногах и низко, до самой земли поклонился.
— Прощай, дедко Вран. Прости, что не уберег тебя. Не скучай. Даст бог, свидимся когда — нибудь.
Перетаскал побитых воев от жилья, подальше и сбросал в кучу. Нечестно жили, не честно и лежать. Зверье растащит еще до снега. И исчез в жилье. Бэр сел напротив лаза и сунул голову в лаз, нетерпеливо повизгивая.
Подсохшая буханка хлеба, кусок почерневшего вяленого мяса, связка сушеной рыбы и узелок с солью. Покидал их в мешок. И задумался, оглядывая мешочки с корешками и травами. От людских хворей вряд ли что ему пригодится, а вот от воинских увечий… и в мешок лег еще один узелок. Завязал устье узлом и потянул за вязки.
Бэр за лазом снова заворчал
— Да, не забыл я, не забыл. — Досадливо бросил он ему. И окинул взглядом тесное, полутемное их с Враном пристанище. — Прощай дедово жилье. Хорошо здесь жилось. Беззаботно. Жаль, что кончилось все скоро. Может, и доведется когда вернуться сюда, а пока…
Но что, пока, не додумал. Бэр своим визгом уши оглушил.
Выполз через лаз на волю, а негодник в мешок лезет и лапами скоблит вязки, угощения ждет. Подал ему на ладони не доеденный ломоть, и присыпал щепотью соли.
— Ешь, бездельник. И ступай домой. Не по дороге нам.
И повернулся к городищу.
Краюха в мгновенье ока исчезла в пасти зверя. Он, не скрывая удовольствия, заворчал, мотнул головой и припустил, потешно вскидывая широченный зад, вслед за ним.
— Сказано же, домой возвращайся.
Бэр снова заворчал, втолковывая в его голову, что вовсе не собирается следовать его совету, и пристроился слева. Плелся рядом и не переставая бормотал.
— Угомонись. Все равно угощать не чем. Ростом вымахал, а скулишь, как щеня неразумное.
Издалека посмотреть, городище вроде не тронутое стоит. Даже створы ворот не сбиты. Только распахнуты настежь. Верхом выбрались и подпоры сбили. По — за створами валяются. Но в городище лучше не входить. Лето. Дух стоит от мертвых тел такой, что впору нос заткнуть.
Сгинул бэрий род. Раз поднялись, а больше не подняться. В скольких набегах устояли, в скольких разбоях выстояли. А ныне в один день, или ночь, побили. Закидали копьями и стрелами, посекли мечами. А тех, кто от мечей сберегся, в полон свели. И трудно сказать теперь, кому больше повезло. Тем ли, кто сейчас внутри тына мертвым лежит, уставив невидящие глаза в небо. Тем ли, кого сейчас, привязав по десятку к жердине, ведут сейчас голым полем в неволю.
Бэр перед мордой лапами машет, от жирных, сизых мух отмахивается, которые тучами висят в воздухе, отбивается. И всем своим видом показывает, что за ворота он ни ногой.
«А вокруг их жилья ни запаха, ни мух. — Отстраненно подумал он. — А пролежал столько же».
Но на удивление времени не было. Надо было кострище складывать. Дрова искать не надо. Подле каждого жилища поленницы после зимы остались. Но оглянулся по сторонам, глядя на мертвые тела и, обреченно вздохнув, помрачнел. Не выйдет по-людски родичей погребальным костром почтить. Слишком много мертвых тел, а он один. За день не управиться. Забежал в ближайшее жилье. И здесь трупы. Кололи копьями, секли мечами, дорезали ножами. Как скотину, по горлу.
Нет, не нужен им был полон. Не за ним они шли в набег. Не для того задумывался. Другое за этим набегом видится. Остатки родов, что по лесному порубежью остались, сбивают. Тесно пришлецам стало.
Переносил мертвецов в крайне жилье и укладывал рядами вдоль стен. Забыв об усталости, не помня времени. И о том, что давно во рту маковой росинки не было. А ту краю, что дедко ему в дорогу сунул, бэру сунул в рот. Но и об этом не вспоминал. Закончив в одном жилище, перешел в другое. Затем в третье…
Бэр сначала терпеливо сидел у дверей жилища и заглядывал в прохладную полутьму, внимательно следя за происходящим и раздраженно отмахивался от надоедливых мух. Затем вслед за ним, не забывая ворчать, перешел с явной неохотой к другому. Пошел и к третьему, не забыв пробормотать, что пора бы уж и заканчивать.
— А тебя никто не звал. Сам поперся. — отмахнулся от него Радко. И присел рядом, чтобы перевести дух. — И не здесь же ты есть собрался.
Но по глазам зверя увидел, что ошибся. Готов был бэр наплевать и на пакостных мух и на непереносимый запах ради новой краюхи, о чем тут же и заявил в полный голос, прыгая на передних лапах.
— Потерпеть не можешь
И снова ошибся. Не мог терпеть прожорливый зверь.
— Ну, как знаешь. Не жалуйся, не плачь потом. Сейчас поищу что-нибудь. Или за моим мешком сбегай.
Говорил с этим мохнатым привязой, как с ровней. Лишь бы только мозг занять, не чувствовать то жуткое одиночество, которое обрушилось нежданно на него. А может и был обжора ровней. Век у бэра не как у людей, короток. И проспят к тому же из него половину. Да и гнать его от себя не очень и хотел. Хоть и зверь, а куда не кинь все — таки родич. И словом есть с кем перемолвиться. Все не так тоскливо, все не один.
В лесу тоже не людно. И оставался один не по одному дню, и сам пропадал надолго, а одиноким себя не чувствовал. И тоски неизбывной, до слез, до кома в горле не знал. Жалкая пылинка под небом на ветру. И запрокинуть бы да взвыть по волчьи!
Бэр, словно понимая его, с ловкостью, которой не возможно, не знай он своих родичей, и полагать в нем, подхватился и побежал к, брошенному у ворот, мешку. Не успел Радко отправиться за новой ношей как он уже вернул, неся в зубах мешок. Радко распустил вязки и распахнул устье. Хлебный дух потянулся из мешка к черному влажному носу лакомы, подстегнул его любопытство. И бэр, не совладав с собой, полез в мешок с головой. Но бурый был проворен и забежал с другой стороны.
— Экий ты, брат, неугомонный. Ради куска хлеба от отца родного откажешься. Брюхо раньше тебя родилось. Тебя хоть как зовут?
Но бэр снова заворчал, выражая крайнее нетерпение и недовольство Радкой медлительностью и через его руку попытался забраться в мешок сам.
— Ну, нет. Так дело не пойдет Как звать — величать не говоришь, а в чужом мешке норовишь хозяйничать. А мне еще жить и жить.
И отломил ему половину хлеба.
— Ешь, утроба ненаедная. Но больше не получишь, сколько бы не ревел. Хоть уревись слезами до колен. Когда я еще новый хлеб увижу? Понял, косолапый?
Понят, может и понял. Но не отозвался. Ел не спеша, откусывая от хлеба малые кусочки и довольно урчал. Поднял глаза на поднимающегося невольного кормильца, проводил его осуждающим взглядом И снова вернулся к хлебу.
Тел было много. Скоро и это жилище было заполнено. Закончив, завалил двери не колотыми колодами, так, чтобы зверье в него не забралось. Или другие непрошенные гости.
Присел у колодца. Покидать городище сразу, хотя живя вдали от него, особой близости с ним не чувствовал, не хотелось. Подумал, и принялся перетаскивать в кучу, побитых им, соломенноголовых.
— Помог бы. — Повернулся он к бэру. Ишь сколько сала наел. И куда в тебя только лезет?
Косолапый попятился к воротам, всем своим видом показывая, что согласен на что угодно, но только не на это.
— Врешь, бездельник. Сам тухлятинкой не прочь побаловаться, а тут нос воротишь.
Но покончил и с этим. И все же что-то еще удерживало его здесь и ни как не хотело отпускать. Хотя и не понимал что. Стоял, оглядывая пустое городище, и чувствовал, как сжимается его сердце. Вот так же иногда, засыпая один в лесу и глядя на бесконечное звездное небо, ощущал себя крохотной никчемной
