— И старшин, царей они хоронят тоже не по нашему, не по людски. — Вран замолчит надолго, погрузившись в воспоминания. А радко от нетерпения нога об ногу скоблит. — А кладут их со всем припасом в такую же хоромину, только завостренную, как кол, со всех сторон на все четыре ветра. Далее же и вовсе несмысленное можно увидеть. Люди чернее головешки! У меня аж в груди все захолонуло, когда увидел их, а ноги идти враз отказались….
Радко, бывало, и не заметит как под монотонную речь старика его сон одолеет. А проснется, Вран все еще у очага.
— А еще, что дивно, умеют они, — не те, кои ровно дегтем вымазаны, а те, что ликом побелее, все что промеж людей делается, или, к слову сказать, кто кого заратит или кто из сильных на ту пору усоп, в глину или в камень вкладывать, чтобы время из памяти не унесло.
Сон слетал, как сроду не бывало.
— Как это?
— Будто дите малое забавляется, резы ставит. А приглядишься, и правда, то птаху малую узришь, то челн, то воя во всей воинской справе, а то и ратая с сохой. Эх, Радко, Радко! До чего же чуден мир бывает, когда око во все стороны зрит, а не токмо под ноги.
И кружится голова от ощущения бесконечности того, что прячется за убегающим окаемом. И ночи едва хватает, чтобы соснуть малую толику. А с рассветом, едва утренняя зорька вспыхнет, чтобы разогнать притаившийся в ветвях туман, старик уже торопит.
— Будет спать, отроче. Наперед все равно не выспишься. Ростом с доброго воя выдурел, а спишь, яко красная девица в последнюю пору.
Радко и впрямь к этому году вытянулся, раздался в плечах, налился молодой неуемной силой. Глаза смотрят на мир твердо и уверенно.
И начиналось.
— А ну, отрок непутевый, реки, как турий рог прямить будешь? Придут родичи к тебе да будут вопрошать, как клей рыбий варить, чтобы стрелу клеить, а ты чем ответишь? Волхв все знать должен. И как руду — кровь заговорить, и как огневицу унять и как дитя принять. И какие коренья — травы для чего. А про то, как сквозь персты на божье око глядеть и сквозь сито в омут зреть уж и не говорю. А ты, лежень, и простого наговора не упомнишь.
И долбит, долбит его старик, пока в брюхе от глада не заурчит на все голоса. Или пока не скажет Радко урок единым духом.
Но и после этого волхв гнул свое.
— А теперь скажи, отрок неразумный, что речи будешь, когда с родичем — бэром нос к носу в лесу встретишься? Ему то не ведомо какого ты роду — племени. Он же, бэр этот самый, не говоря худого слова, лапищей своей проведет по твоему носу, а много ли тебе надо? И что ты ему, бэру, после этого возразишь?
И прямил, и гнул Радко турьи рога, чтобы клеить себе лук, который и растянуть пока не мог. И стрелы клеил. И ратовища прямил, сушил и скоблил. И железо калил в угольях, а потом мял его молотом, пока не выходил из него нож ли, наконечник для копья или стрелы. А уж травы глухой ночью по запаху в лесу различать научился. И с наговорами, заговорами, оберегами не сразу, но сладил. Разбуди врасплох, без запинки проговорит. А на бэрьем языке так ловко говорить навык, что и мать — бэриха за своего признает.
От борти к борти, к борти… Вверх по лесине, вниз… Присел под деревом и развернул тряпицу. Закусил ломкой краюхой, да и уронил голову на кулак.
Дедова наука и зрелого мужа умает. А Радко хоть и телом велик, да в перьях не велик. А и те, что нарасти успели пух, не перья. Видимость одна.
А уж наука дедова!
Порой глянешь на Врана со стороны и не подумаешь, что волхв. По следу, что зверя скрадывать, что человека, все едино. И все ловко у него выходит. Только не стрелой, не копьем не тронет. Махнет рукой, мол, давай, уноси ноги, пока не рассерчал. Без надобности ты мне ныне.
А стрелы метать или копье, это уж Радко. И ножом бить. Зим же десять тому, вытесал две палицы, округлил топором, теслом прошелся, острым камешком оскоблил…
— Это, Радко, тебе пока вместо меча будет. Раз портки носишь, так и мечом владеть должен. Не всякого ворога и не всякий оберег остановит.
— А почему ты меня, дедко, Радогором да Радком кличешь, когда я Ольх? — Как-то заикнулся он.
— Ольхом покличут, покличут да и забудут. А Радогор останется. Чуешь, какая силища кроется в имени сем? Так и вижу, как горы горбятся, дыбятся и вздымаются до небес, чтобы обозреть с той выси землицу нашу, а придется, так и лад управит.
Старик молодо расправил плечи, откинул голову и Радко увидел, что глаза у Врана синие — синие. И совсем не старые.
— Нападай, отрок!
— Да, не так, безголовый! А чуть, как бы, со стороны. Наискось. А потом с другого плеча и сразу веди по низу мечом. Я же так сделаю, а потом так…. Ты же все на память себе клади.
Щелкнуло дерево, А Радку показалось, что не палицы это, а мечи звенят, встречаясь в воздухе, осыпая раскаленными искрами траву.
— И по другому разу. С одесны да шуйцу. А теперь мечом мой меч встречай. И чтобы скользом прошел да в землю и воткнулся.
Ужом вьется, как рыбка изворачивается, но палица старика всякий раз попадает по плечам, по бокам. Подсекает ноги, колет в живот. И не так больно, как обидно. Дедко Вран в бороде от старости путается, а ловчей молодого! А волхв будто не в бою, а за горшком с горохом управляется. Да еще и вопрошать успевает.
— А реки мне, отрок, немедля, что творить будешь, коли я тебе кости ненароком нарушу? Или кому другому. Как воедино складывать примешься? — И так без счету раз.
За думкой, да за дремой не заметил и вовсе не ладное. По старой, поросшей мхом, лесине к борти подбирается молодой бэр. Бока круглые и гладкие, бурая шерсть от сытости блестит. От нетерпения урчит и повизгивает. А вокруг пчелы вьются. Да разве пробьются они через такую шерсть? Целят в черный нахальный нос, норовят в бесстыжее око, в веко своим жалом уколоть. Где там! Визжит, скулит, но лезет. И прозвище к нему, как шипом приколочено. Медоед, и все тут. Ясней не скажешь и лучше не приладишь. Вспугнул, паршивец, мысли.
Остановился поодаль от лесины. Заворчал, сердито сдвинув брови к переносице. Мол, настанет пора, тогда и за угощением приходи. А пока иди с миром, не безобразничай. У Врана ловко выходит по бэрьему говорить. Да и Радко не хуже научился изъясняться.
Бэр остановился, вцепившись в лесину когтистыми лапами. И затряс головой, то ли отбиваясь от пчел, то ли отмахиваясь от Радогорова укора. Борть уже рядом, только лапу протяни. Но сук под задней лапой вдруг хрустнул, обломился и лакомка с визгом полетел к земле.
— А поделом тебе, сластена. Не будешь на чужое зариться.
Радко не мог сдержать смеха, глядя на обиженную, расстерянную морду зверя.
— Сказано же было, не время еще! Добро еще, что мне на глаза попал. А ну как дедко бы нагрянул? Уж почесался бы тогда. — Начал он увещевать зверя. — Сказано же, не время. Лучше иди ко мне. Так и быть, угощу… Не последнее съел. Хоть и не следовало бы. Пакостлив больно.
И развернул тряпицу с остатками хлеба.
Бэр, хотя, какой он бэр, дитя не разумное, жалобно постанывая и жалуясь, закосолапил к нему. Радко заурчал, дружелюбно примиряющее, приглашая его к трапезе.
— Эко брюхо то отростил. На лесину влезть не мог, а туда же. И не совестно тебе на чужое глаза пялить, будто по доброму нельзя? Сам подумай, кто бы родичу отказал?
Свято верил Радко в близкое родство со зверем. Трепал его безбоязненно по толстому загривку, оглаживал побитые о дерево бока. И не уставая выговаривал.
— Это хорошо, что мне на глаза ты попался, а не кому чужому. Враз бы с рогатиной спознался. С опаской ходить надо, и по сторонам поглядывать.
Бэр не спеша сжевал краюху, не переставая жаловаться, и, не говоря худого слова, скрылся за
