ребенка, чтобы я отошла и не загораживала собой экран.
Понимая, что явившись домой глубокой ночью, смешно проверять, мыл ли ребенок уши и сделал ли уроки, я попыталась хотя бы запихнуть его в постель. И потерпела сокрушительную неудачу. Не отрываясь от экрана, сын мне просто сообщил, что спать не хочет, поэтому не считает целесообразным ложиться в постель. И более уже на меня не отвлекался. Я произнесла краткую, но доходчивую речь про значение режима в жизни подростка, но на пятой минуте ораторства вдруг обнаружила, что меня с интересом слушает муж, отложив газету, а ребенок даже не делает вид, что обращает внимание на то, что я говорю. Поэтому я замолкла на полуслове и стала просто разглядывать сына, благо не так часто удавалось мне это сделать.
С грустью отметила я изменения во внешности Хрюндика, произошедшие за последние несколько месяцев. Во-первых, он перестал стричься и отрастил непотребную челку, которую по утрам старательно вытягивал к кончику носа. Во-вторых, проколол себе нижнюю губу и сделал пирсинг, не без влияния некой девочки-одноклассницы, которую я про себя прозвала «белобрысой лахудрой», хотя та пока еще ни в чем передо мной не провинилась.
Правда, о пирсинге он мечтал давно и регулярно ныл, чтобы я финансировала эту акцию, и, в конце концов, я сдалась, посчитав, что запрещать это невинное, в общем-то, мероприятие бессмысленно, пусть сделает себе дырку в губе, засунет туда этот самый пирсинг, поносит и в конце концов поймет, как это смешно и неудобно.
Однако, проколов губу и заполучив туда какую-то сомнительную серьгу с шариком, мой безалаберный ребенок проявил чудеса организованности: в точном соответствии с данными ему в салоне инструкциями приобрел перекись водорода, ватные палочки, какие-то таблетки со сложным названием, растворял их в строгой пропорции и двадцать раз в день промывал свою дырку в губе. И ведь хватало же терпения! Вот если бы это терпение, да на мирные цели, мечтала я, но на выполнение домашних заданий такая организованность не распространялась. И неудобств, причиняемых наличием постороннего предмета в губе, он, казалось, не замечал. Время шло, а он все не разочаровывался в пирсинге.
И вот, с тоской созерцая вульгарнейшее металлическое кольцо в губе Хрюндика и размазанную по глазам челку, я как-то отстраненно подумала, что мне понадобится немало душевных сил, чтобы признать за своим ребенком право выглядеть так, как ему хочется. Да, длинные лохмы выглядят неопрятно, но это с моей точки зрения. Когда я пытаюсь довести это до сведения ребенка, он мгновенно парирует, что ему вот не нравится моя прическа, и хоть ты тресни. Справедливости ради следует сказать, что лохмы чистые, голову он моет регулярно.
Вот удивительно: я ведь прекрасно помню, как боролась со старшим поколением за то, чтобы мой внешний вид соответствовал не бабушкиным представлениям о приличной барышне, а представлениям моих друзей о современной девушке. Когда я училась в девятом классе, бабушка сшила мне юбку, которая была всем хороша, кроме длины. Прекрасно понимая, что в дискуссии вступать бесполезно, я как отличница по предмету «Домоводство» тихой сапой укоротила юбку на десять сантиметров, тщательно отгладила и повесила в шкаф; через пару дней вытащила ее, надела и убедилась, что укоротила мало, юбка по- прежнему была мне длинна.
Соображая, почему же я плохо смерила, я снова проделала ту же операцию, не забыв отгладить. На следующий день юбка снова оказалась мне длинна. Тогда я не обладала следственным опытом, поэтому еще раза три выполняла художественный шов и утюжку, прежде чем до меня дошло, что мы с бабулей занимаемся шитьем по очереди. Моя мудрая бабушка усекла факт потрясения основ, но не стала скандалить, видимо, рассудив так же, как и я, — мол, бесполезно дискутировать, этому поколению хоть кол на голове теши, и заботливо выпустила то, что я накануне старательно укоротила (благо я подгиб не обрезала, а подшила).
Справедливости ради надо сказать, что мои представления об оптимальной длине нарядов в тот момент были за гранью приличий. Вырвавшись от предков в стройотряд, я первым делом отхватила подол у прелестного польского платьица — наученная горьким опытом, я уже не подшивала лишнее, а безжалостно отрезала. И хватанула ножницами до такой степени, что на фотографии, сделанной влюбленным в меня мальчиком, из-под платья отчетливо видны плавки от купальника.
Ну и чего же я, особа с небезупречной юностью, в итоге хочу от своего великовозрастного балбеса с детской рожей и волосатыми ногами? Чтобы он модельно стригся и по дому ходил в галстуке, как добропорядочный яппи? Этого не будет, у него абсолютно другая концепция стиля.
За этими раздумьями чело мое разгладилось, и в тот самый момент, когда мой взгляд утратил какую бы то ни было педагогическую осмысленность, мой сыночек зыркнул в мою сторону, быстро свернул игру, с фантастической скоростью почистил зубы и нырнул в постель.
Опустившись без сил в кресло напротив Сашки, я вытянула ноги и спросила, почему ребенок не был загнан в постель в надлежащее время. Сашка виновато объяснил: мол, ребенок клялся, что завтра ему ко второму уроку, апеллировал к тому, что он «сова» и физиологически не может ложиться спать рано и был так убедителен, что Стеценко поддался на провокацию и разрешил лечь спать тогда, когда организм этого захочет.
Я сообщила этому человеку с медицинским образованием, что организм четырнадцатилетнего балбеса вполне может не захотеть спать до утра, но при этом организм стопроцентно захочет спать как раз на втором уроке, что не есть хорошо ни для учебного процесса, ни для организма. Более того, будить ребенка завтра в школу я поручаю Сашке, чтобы он прочувствовал, во что выливается злостное отступление от режима.
Сашка покорно принял эту кару и, пока я переодевалась, предложил подогреть мне суп и котлеты.
— Это самоубийство — жрать посреди ночи, — отказалась я.
— Подумаешь! А работать двадцать часов в сутки — не самоубийство? Чем ты сегодня занималась? И во сколько ела в последний раз?
Я вспомнила, что в моем активе две оладьи со сметаной во время повторного осмотра ресторана «Смарагд» (всю икру, по словам Кораблева, воняющую носками, с аппетитом сожрал он сам). Правда, до этого был еще плотный ланч в компании Горчакова…
Сашка тем временем невозмутимо поставил на плиту кастрюлю с супом.
— Видел бы это Гиппократ, — ворчливо сказала я. — Он бы в гробу перевернулся. Чему тебя учили в институте?
— Учили прислушиваться к организму, он лучше знает, чего хочет. А на голодный желудок вредно ложиться спать, кошмары будут сниться.
— А с набитым желудком лучше будет спаться?
— А мы с тобой сейчас спалим все калории, — подмигнул мне муж. — Кстати, почему ты не носишь мой подарок?
И он снял с кухонной полочки перстень с сапфиром и надел его мне на палец. И мне как-то сразу полегчало на душе, но для порядка надо было поворчать самую малость.
— Что ж я, на работу буду носить твой подарок? Это непрофессионально.
— Почему это? — удивился муж.
— Потому что следователь имеет дело с людьми разного достатка; у одних такой перстень на моем пальце может спровоцировать недоверие ко мне — мол, нам жрать нечего, а она драгоценностями увешалась. А у других даже презрение — раз у меня на пальце такая дешевка, то я авторитета для них иметь не могу.
— Да брось ты, — махнул рукой Сашка.
— Не скажи. Вот я в «Следственной практике» читала, что у женщины-следователя, которая допрашивала мошенника, был на пальце крупный перстень, и это отвлекало обвиняемого от допроса, он все на перстень смотрел, и в результате контакта не получилось.
— Да и Бог с ним!
— Как ты можешь так говорить! — возмутилась я. Но муж перестал поддерживать тему профессионализма следователей и пригласил меня к столу.
Пока я ела, Сашка сидел напротив и жалостливо смотрел на меня, совсем как добропорядочная домохозяйка, обихаживающая уставшего мужика. Я с набитым ртом излагала события сегодняшнего дня, он сочувственно комментировал, а когда я рассказала про то, что киллеры стреляли в Карасева из машины,
