слегка раскачивался на стропах Нович. Поле аэродрома было совсем близко, метрах в семидесяти. “Метров шестьсот с лишним свободного падения… Все инструкции и наставления — побоку… Придется ответ держать, но это мелочь. Победителей не судят!”
Они приземлились почти рядом. Радист лежал неподвижно. “Что это с ним, — встревожился Хомугов, — сердце, что ли, не выдержало с перепугу?” Но, подойдя ближе, увидел, что сержант жив и как будто невредим. Он даже улыбался, но улыбка была вымученной И лейтенант понял, что Нович испытал слишком большое нервное потрясение и у него просто нет сил, чтобы подняться на ноги, отстегнуть подвесную систему,[4] собрать и сложить в ранец парашют — то есть сделать всё, что положено каждому десантнику после тренировочного прыжка…
— Я сам проверю ваш основной парашют и узнаю, что там случилось. А теперь скажите откровенно: сможете в дальнейшем прыгать?
Нович ответил утвердительно. Но Хомутов всё же сомневался, полагая, что радист из самолюбия скрывает свое состояние. А лейтенант не раз видел своеобразный шок у парашютистов, побывавших на грани катастрофы: человек совершенно здоров, бодр и весел в обычной обстановке, но стоит ему надеть парашют и забраться в самолет, как происходит приступ дурноты, потеря сознания и даже иной раз истерический припадок.
— Я вынужден повторить свой вопрос и прошу вас отнестись к нему со всей серьезностью, отбросив гордость и всё такое прочее. Дело в том, что после таких… э-э-э… происшествий всякое бывает, а нам ведь предстоит прыгать в тыл врага. Понятно?
— Так точно, товарищ лейтенант… Нет, со мной всё в порядке. Я ведь знаю, что сам виноват: растерялся, забыл ваше указание смотреть на вас в случае… в случае осложнения обстановки. Понимаю, что заслужил взыскание. Но прошу вас не отстранять меня от тренировок… В надежности парашюта я уверен, а такие случаи, как сегодня… Что же, и оглобля ломается иной раз, а тут устройство куда сложнее.
— Ну что же, завтра продолжим, тогда и станет всё ясно. А сегодня проверьте как следует рацию и познакомьтесь поближе с товарищами. Могут быть и шутки и розыгрыши, так вы не обижайтесь — у десантников это в обычае, так же, как у моряков.
— Слышал об этом, товарищ лейтенант. И встречался с десантниками — правда, мало. Ещё в партизанском отряде… Обижаться не стану, да и причин, по-моему, не будет. Хорошие же люди в группе, особенно этот… Ну, длинный такой…
— Матушкин? Тот, который вас за девушку принял?
— Да, этот самый. Он, я уверен, очень добрый парень. Такие часто стесняются своей доброты, подшучивают над товарищами и вообще… ломаются, играют роль этаких злодеев и донжуанов. А с женщинами этот Матушкин наверняка и застенчив и робок…
Хомутов слушал и удивлялся: радист сумел сразу же определить самую суть характера Матушкина. Нович нравился ему всё больше и больше. И лейтенант решил сейчас же, не присматриваясь больше к сержанту, сказать ему то, что мучило Хомутова эти два дня.
— А вы знаете, кто до вас был радистом в группе?
Нович вздрогнул, синие глаза его как-то сразу погасли, он опустил голову и сказал с усилием, словно невесть какую тяжесть поднимал:
— Знаю… Рассказали в штабе… Он был замечательным радистом и отважным бойцом. А самое главное — вашим другом. Я всё понимаю, товарищ лейтенант…
Сержант выпрямился и заговорил уже по-другому — твердо, уверенно:
— Друга не заменишь, друга не забудешь. И мне ясно, что хоть я в его гибели не повинен, а перед вами вроде бы виноват. Просто тем виноват, что я — Евгений Нович, а не Василий Кунгуров. Дело ясное. Одно вам скажу: постараюсь ни здесь, ни там, на задании, ничем вас не подвести. И ещё: если мы с вами и останемся живы, то скольких друзей и близких потеряем? В этом мы все равны — и в прошлых потерях, и в будущих…
— Да, вы правы…
Хомутов не знал в тот момент, что Нович имел основания говорить так. Ничуть не меньшие, чем сам лейтенант, даже большие, потому что испытал ни с чем не сравнимою боль и горечь потерь.
Сержант отправился в распоряжение группы, а Хомутов побывал на узле связи, затем стал проверять парашют радиста. Он сразу же обнаружил неисправность в вытяжном механизме и сурово осудил себя за то, что не проверил всё ещё раз перед прыжком. “Доверяй, но проверяй — раз нарушишь это правило и можешь заплатить жизнью… Своей или чужой… Новичу объяснять не буду, просто скажу, что был небольшой дефект, а вот полковнику придется доложить подробно, без утайки…” — думал лейтенант. Он знал, что пытаться скрыть что-то существенное — дело бесполезное и даже опасное. Винокуров неведомыми путями узнавал обо всех происшествиях в группе и однажды предупредил Хомутова: “Ошибки, особенно случившиеся по незнанию, следует прощать. За недосмотр — взыскивать. А за ложь и обман — карать сурово и даже жестоко. Запомни, лейтенант… ” И лейтенант запомнил…
Когда Хомутов возвратился в избу, где размещалась его группа, занятия кончились и десантники уже поужинали. Давыдов примостился в уголке перед листом картона. Лейтенант не утерпел, глянул мельком и увидел карандашный набросок. Портрет. Хомутов — который раз! — с горечью подумал, что Давыдову не воевать бы следовало, а учиться в академии живописи. На картоне — лишь несколько штрихов, но в них любой узнал бы Новича, так точно были переданы и характерные черты, и своеобразная смесь мечтательности и упрямства в лице радиста.
Виролайнен рядом с Давыдовым орудовал шильцем и дратвой — мастерил очередною пару карельских поршеньков-раяшек. “Значит, для Новича… Точно — размер маленький и к тому же такая обувь уже у всех есть, кроме сержанта. Как говорит Виролайнен, при ходьбе по лесам и болотам у раяшек нет равных — посмотрим, груз невелик…”
Бекжанов сидел у печки мрачный, как ворон. “Явно скис наш танцор, — подумал лейтенант, — что-то случилось, не иначе. Поссорились? Вряд ли… Хотя всё может быть. Ладно, Давыдов расскажет…”
Матушкин и Кузнецов играли в самодельные шашки. Кузнецов, как всегда, проигрывал и обрадовался приходу командира — появился повод прекратить игру и не потерпеть поражения.
— Ужин ваш там, товарищ лейтенант! — он показал на перегородку, за которой находилось помещение (вернее, закуток), где жил Хомутов. — В шинель завернут, ещё горячий. И дополнительный паёк на столе…
— Паек — в общий котел. Сколько раз можно повторять одно и то же, Кузнецов?
— Так вам же положено, а не всем…
— Приказываю, Кузнецов, паек разделить поровну. И без пререканий. Забирайте сейчас же консервы, масло, печенье — всё, одним словом. Кроме табака. Давыдов, когда кончите рисовать, зайдите ко мне и расскажите, как прошли занятия…
— В перерыве Матушкин предложил поразмяться. Собрал я эти силуэты, запер. Все вышли на улицу, кроме Виролайнена. Сначала ножи бросали в щит. Нович показал умение, но так, на троечку, не больше. А потом — рукопашная схватка. Без оружия, понятно, даже без имитации. Первыми сошлись Нович с Бекжановым. И знаешь, Александр, я глазам своим не поверил. Бекжанов же парень сильный, борьбой чуть не с детства занимался, да и в десанте кое-какие премудрости освоил, но куда там… Хотел подсечку провести — не вышло. Уходит радист, не ловится на прием. Бекжанов, смотрю, горячится. Наконец ухватил Новича за гимнастерку, да и руку его поймал. Ну, думаю, теперь всё… Сейчас кинет. И бедро уже Бекжанов подставил, да не успели мы оглянуться, как сержант вывернулся — готово. На земле Бекжанов. Поднялся — и на Новича. Рассвирепел, хотел я уже остановить схватку, да опоздал: так его радист швырнул “вертушкой”, что бедняга дыхания лишился. Лежит и мычит. Потом поднялся, глазами сверкнул, прошипел: “Рыжий черт…” Присел отдышаться. Понял, что не по зубам орешек. Вот с тех пор и злится… А “рыжий черт” этот — как ни в чём не бывало. Сказал только, что имел первый разряд по вольной борьбе, а потом выручил всех — и меня, и Виролайнена, и Матушкина. Табак роздал. У нас, сам знаешь, с куревом в последние дни труба дело было. А он — по пачке махорки за здорово живешь. “Я не курю, — говорит, — а табак в сухом пайке дали. Травитесь, братцы, ежели здоровье не дорого…” И Бекжанову пачку протянул, конечно. Тот поколебался, но взял и поблагодарил. И, однако, прибавил “А всё равно ты рыжий черт…” Радист не обижается, смеется. А Матушкин вполне серьезно: “Может, он и в самом деле черт, но только не рыжий, а
