тексты, великолепные мысли, блестящие выражения. От души жаль мне было расставаться с золотой латынью, — но в кармане моем не было ни гроша, а новый хозяин воротил от меня нос. Я предчувствовал: в один прекрасный день он меня уволит — необходимо было действовать. Я остановил свой выбор на томе «De Capitibus Servorum»[3]. Это набор всякой чепухи, зато у автора неподражаемый порядок слов, более того — в первой главе попадаются такие обороты речи, от которых ум за разум зайдет и ты так и оцепенеешь, забыв вынуть палец изо рта, словно заправский мечтатель. Короче, не мог я лишить себя даже такой недостойной книги. Кровь, которую автор щедро проливает на ее страницах, лживость, даже его грубая, невежественная мысль были мне слишком дороги. Похоже было на то, что я останусь беден и безгрешен.
Между тем подошла осень, приближался охотничий сезон. В это-то время, при обстоятельствах, которые я опишу ниже, и появился у нас князь Александр Николаевич Мегалрогов, полковник царской армии. Этот человек перевернул в Отраде все. Он свел с ума Сюзанн, маленького Марцела, Китти, Михаэлу и даже моего хозяина пана Йозефа Стокласу. Из-за этого странного человека я лишился дружбы Корнелии, а когда я потом решил сблизиться с мадемуазель Сюзанн, то она указала мне на дверь только по милости князя. По- моему, он был нам нужен, как черту свечка. Он донимал всех насмешками, производил страшнейший шум, заводил, мешая правду с ложью, интриги любовные и денежные — и еще# интриги особого рода, в которых я различал оттенок какой-то поэзии. Полковника прозвали у нас барон Мюнхгаузен. Это был искатель приключений, сочетание авантюрного характера, красивой внешности и безупречных манер, которые часто восхищали меня и которые я проклинаю теперь, холодая и голодая. В то время, когда «барон» жил у нас, я совсем зашел в тупик, и мне ничего не оставалось, кроме как воскресить мою давнюю идею. Я решил обогатиться за счет библиотеки, однако продавать какого-нибудь поэта казалось мне вульгарной кражей.
Возможно, что, забегая вперед, я порчу впечатление от своего повествования, но я не могу допустить, чтобы у вас сложилось неверное представление о моей честности. Дело было в общем так: раз как-то получил я письмо от сестры моей Анделы — она просила у меня тысячу крон. Эта ничтожная сумма должна была спасти ее дочь, а мою племянницу, от явного позора. Так неужели вы скажете, что я действовал гнусно, желая достать нужные деньги? О нет! Я не мог оставить без внимания горячую просьбу сестры и вернулся к намерению продать одну из книг. Я хотел выбрать худшую — но, как я уже давал понять, в каждом слове заключена частица господа бога. Руки мои дрожали, я не знал, что делать. И тут меня осенила блестящая мысль: я сорвал переплет с «Южночешской хроники» и получил за него от некоего голландца (который в то время крутился около монастыря «Золотая корона») ровно столько, сколько требовалось моей сестре. Я бы мог удовольствоваться этим, но доброта моя причиняла мне все новые и новые затруднения. Деньга, которые я в мыслях предназначал для несчастной моей племянницы, очутились в кармане совсем другой девицы. Бедняжка! Она была еще сильнее оскорблена, чем Элишка!
Я сделал доброе дело, и мне, следовательно, не о чем было сожалеть, но кто властен над собственной душой? Меня стали донимать угрызения совести. Я бродил как тень, я стал снисходителен ко всем и очень приветливо относился к хозяину. Бренча в кармане оставшейся мелочью, я обращался к нему со словами: «Как изволили почивать, ваша милость?» Я старался изо всех сил, но провидение в извращенности своей все гнало и гнало меня по терновым колючкам нечистой совести, по чащобам все новых и новых ухищрений, вплоть до того момента, когда я увидел, как хозяин мой вертит в руках тот самый переплет, за который я стяжал эти гнусные монеты. Мне стало сильно не по себе, и я, подавляя душевное волнение, промолвил: «Вижу, вам удалось раздобыть отличную подделку. Интересно, каким воздействиям подвергали этот кусок кожи, чтобы он за один месяц постарел на восемьсот лет? Сколько понадобилось ударов маленькими молоточками, чтобы обыкновенная свиная кожа покрылась узорами в виде ветвей тамариска?» Хозяин оставил мое замечание без ответа, только попросил огня. У него была укоренившаяся привычка курить коротенькую трубку.
Я смотрел, как он расхаживает по библиотеке, от глобуса к изваянию Артемиды, попеременно поворачиваясь ко мне то затылком, то бородатым лицом, — и перед моим духовным взором вставал старый герцог.
Воображение у меня довольно живое, ибо детство мое прошло в мастерской скульптора, где презренная глина и камень преображались в прекрасные человеческие тела. Мать моя прислуживала скульптору, который почитался князем среди мастеров этого искусства. Мы с моей дорогой матушкой являлись в мастерскую ежеутренне с ведром и щетками и бодро убирали мусор из-под копыт лошади какого-нибудь святого или из-под нежных пальчиков вполне земных Венер. И всякий раз, как матушка моя опускалась на колена перед грязной лужей, я украдкой трогал изваяния — их руки, плечи, груди, столь великолепные, что я по сей день сохранил чувственность в кончиках большого и указательного пальцев. Весьма часто воображение мое разыгрывалось, захватывая меня с головой и рисуя мне формы ЛЬВА, ПРЕДАННОСТИ, ВЕРЫ, но в первую очередь — всего того, по чему тоскует наше сердечко в ранней юности.
Разумеется, столь изощренному воображению нетрудно было представить себе герцога, которого я в свое время видывал до омерзения часто зевающим и бранящимся. Я прикрыл глаза, чтобы дать возникнуть в моей памяти герцогским башмакам, голеням, туловищу и голове, вечно покачивавшейся из стороны в сторону.
Герцог Пруказский являл собою фигуру плохо одетого провинциала с морщинистым лицом голодного нищего. Нос он имел тонкий и загнутый на манер турецкого ятагана, уши огромные, плотно прилегающие к черепу и без складок, глаза — как острия шпаги, зубы волчьи, волосы взлохмаченные, подбородок — что кулак. Бороду он брил, но его щетина напоминала собою ту травку, которая круглый год произрастает в горшочках, тщательно выращиваемая кухарками. Физиономия герцога была изборождена морщинами сверху вниз и еще поперек. Казалось, творцу не понравилось дело его рук, и он отметил крестиками всякое бьющее в глаза отклонение от правил красоты — как отмечают ошибки в письменных работах гимназистов.
О мой дорогой герцог! Явственно ощутил я некий прилив любви, увидев его духовными очами рядом с новым хозяином нашего замка, наших лугов, дубрав и нив. В сравнении с герцогом Стокласа выигрывал во многом.
Грузный, жизнелюбивый, с усиками, с брюшком, с двойным подбородком и жирным затылком — видит бог, он был выше герцога на две головы.
Нет игры занимательнее, чем та, в которую вовлекает нас наше воображение. Если я вызвал перед собою столь четкий облик старого герцога, то сделал это для того, чтобы, имея перед глазами обоих хозяев, сравнить их повадки. Если бы я похитил переплет «Южночешской хроники» у герцога — не быть бы мне здраву и невредиму. Мой старый хозяин в подобных случаях был скор на расправу. Едва заподозрив, что кто-нибудь что-нибудь утянул, он мигом хватал виноватого за шиворот, и затрещины так и сыпались. Полагая такие решительные меры совершенно оправданными, я ожидал чего-то в этом роде и со стороны пана Стокласы. Не тут-то было. Мой новый хозяин продолжал возиться со своей носогрейкой и пальцем меня не тронул. Когда же он наконец прервал молчание, то сказал в сущности только, что желал бы увидеть точную опись библиотеки.
Тон его был недоверчив и лишен решимости. Я чувствовал, что он меня подозревает и только недостаток доказательств мешал ему схватить меня за руку.
Да так да! Нет так нет! Бога ради, давайте действовать решительно и деловито! Я упомянул, что мой сиятельный герцог имел доброе обыкновение лупить нас по голове. Сколько мы съели пощечин, что слева, что справа — и все же между нами царили согласие и доверие. Старый горлан не оставлял без возмездия никакой мелочи, да еще сам многое выдумывал, только бы обругать меня ослом и ослиной башкой.
После таких любовных воспоминаний я не мог совсем скрыть свое презрение к настоящему и к самозванцам, заселившим Отраду.
В то время — быть может, в подтверждение истины, что воля человека ничто против промысла божия, — я начал (вовсе того не желая) сближаться с шотландкой Эллен. И это стало мне карой. Князь Алексей, которого судьба постоянно ставила мне поперек дороги, все-таки добился какого-то успеха в событиях, разыгравшихся к концу его пребывания у нас, в то время как я катился под гору. Корнелия от меня ускользнула, Сюзанн любила другого, а меня поймала та, о которой я никогда не думал.
Ныне, по прошествии лет, я нахожу, однако, некое горькое счастье в этом союзе, и если бы шотландские девицы одевались иначе и обладали менее острым языком, если бы в самом организме их было
