А МЕЖДУ ТЕМ КУБА КУБИКУЛА пел не переставая. Пел себе и пел. У окна холодной собралась целая гурьба ребятишек и множество добрых людей, которые вчера так потешались над старостой! Почти все жалели Кубу, только несколько брюзгливых старикашек были другого мнения.
— Поделом ему, — говорили они. — Не колдуй. Зачем наш мост разорил? Мы его папашу знали, честный был медвежатник, и мы его никогда не сажали, потому — знал своё дело, а в чужие дела не совался. Ну, а молодой-то, видать, не в него: непутёвый вышел и с нечистой силой знается.
Там-сям обронит кто в этой толпе щепоточку страха, а Барбуха так и кидается на эти крохи. Всего минутка какая-нибудь понадобилась ему для того, чтоб потолстеть и стать упитанным, сильным, ростом с порядочную собачку. А Куба тоже этого хотел? Очень может быть; по крайней мере, он хохотал от всей души и, только страшилище чуть увеличится, шлёпал его по задочку, приговаривая:
— В добрый час! В добрый час!
И Кубула чувствовал себя неплохо: протянет лапки и получит — когда пирог, а чаще всего ломоть хлеба с салом. Он бормотал что-то, хватал девчонок за юбки, а мальчишек за штаны. Что смеху было! И, право слово, невольно хотелось, чтоб этих проштрафившихся выпустили на свободу.
Но среди зевак толокся стражник, и у него, как говорится, были ушки на макушке. Развлечения и забавы продолжались до трёх часов. Но тут появился барабанщик и принялся барабанить, сзывая совет и суд.
Ну, суд так суд, что ж поделаешь! Обвиняемых надо было доставить в наручниках. Куба Кубикула не противился, но медведю и страшилищу это было против шерсти. Они рвались, воротили носы. Да не помогло. Пришёл староста, позвали на помощь церковного сторожа и заковали малышей, так же как вскоре после этого разбойника Бабинского.
ПОШЛИ НА СУД. Старики, подростки, дети с мокрыми носиками, старухи, мужчины в расцвете сил, молодые, юные и пожилые особы женского пола, невинные младенцы, мошенники, один удалец и пятнадцать трусов — словом, вся деревня с собачонками, у которых хвост закорючкой, и с теми, у которых хвост трубой, и с теми, у которых он — увы! — оттяпан. Шли не спеша, а позади всех шагал кот, поводя хвостом то в одну, то в другую сторону. Старостиха руками всплеснула при виде их всех и очень высказалась красноречиво в том смысле, что староста — осёл и советники — тоже ослы.
— Да нешто такая толпа поместится в комнате? — сказала она и захлопнула дверь у них перед носом. — Ступайте с ерундой своей на площадь!
Жители Горшков-Поварёшек стали толковать, что до этого она никогда ведь не была сурова или особенно криклива, а нынче накинулась на старосту, видно, оттого, что держала сторону Кубы и его страшилища.
Старостиха была в самом деле сама не своя. Она боялась за Марьянку и не спускала её с рук. Когда медвежатника и его зверушек повели в суд, она вышла с ней на крыльцо, и малышка увидела Барбуху. Увидела — и ну кричать и тянуться к нему ручонками… Ах, хоть она ещё не умела говорить, но так ясно выразила своё желание идти, куда и он, что мама была не в силах отказать.
Судьи, подсудимые и толпа шли, пока не остановились посреди площади. А посреди площади был пруд. Так они остановились на льду пруда.
СТАРОСТА РАНДА ТЕРПЕТЬ не мог произносить речи и выступать публично, так что слово получил старый Бур-дабурдёра. О, это был псалтырщик, читавший молитвы на всех церковных праздниках, гроза мальчишек, гроза богомольцев! У этой старой лисицы была преогромная голова — больше двух пузырей с двумя горошинами в придачу. Когда Бурдабурдера говорил, он убирал подбородок в шейный платок и прижмуривал глаза. Вот он уж это сделал, всё идёт по порядку, правую руку к груди прижал, а левой за ухом чешет.
— Милости просим на наш совет, соседи! Рассаживайтесь как сумеете, но мы находимся на замёрзшем пруду, так что не советую. Я, так сказать, должен вам сказать, что мне староста сказал, чтоб я сказал, что нынче по деревням народ бедует и пропадает. Что пришёл сюда медвежатник и староста видел, как он со страшилищами своими оказал неуважение представителю власти, когда в представителя-то два жала воткнулись, да как пошло припухать, аж раздулось, вспухло, что пряжи моток на веретене. Тут не до смеху. Кто не знает, как это больно, тот пускай не дивится, — это ровно шилом пырнуть. Да кабы ещё в спину, а то прямо в рыло — вдвое того больней. Староста сказал, нельзя нам того терпеть, чтобы старосту нашего страшилище в морду жалило, — потому страшилища как есть запрещены. А оно как ни в чём не бывало по деревне расхаживает, а не должно того быть. Опять же мост нельзя портить и по свае колотить, чтобы всё грохнулось наземь и староста окорачь сел, даже шапка слетела. И чтоб за смех столько народу сажать пришлось, что в холодной от них дым столбом, да за насмешки. Потому это ещё не всё, ежели кто споткнётся либо мимо сядет. Тут не то что уж обязательно олух или балда какая. Староста наш, скажем, совсем тому непричастен. Потому его дело справедливым быть и добрый пример — главное, детям — подавать. А дети-то сущие наглецы и безобразники, а чтоб корову выгнать, да крапивы нарезать, либо принести чего — так разговору да увёрток дурацких, ну человек и взбесился. А я вам скажу, мне что, а всыпал горячих — и дело с концом. Почём попало — на это уж не смотрю! Вот как по-нашему!
— Будет, дядя, будет, больно расходился! — закричали оратору крестьяне. — Перестань, а то тебя слушать — вянут уши!
Одни хохотали, другие умилялись такому дивному красноречию и говорили, хлопая себя по бёдрам, дескать, этот малый далеко пойдёт. Жаль, что Бурдабурдера так давно жил: вот была бы нам славная потеха!
Когда он окончил, тишина, против ожидания, не воцарилась. Наоборот, поднялся страшный шум, крик, раздались рукоплескания. Мальчишки кричали: «Ура! Валяй ещё раз, начинай сначала, да поподробней!» Девчонки пищали, маменьки икали, папаши принялись кашлять, и всем было очень весело.
ТУТ КУБА КУБИКУЛА оглядел почтенное собрание и, заметив, что не много таких, которые сохраняют серьёзность, и никто не хмурится — разве какой с похмелья, либо у кого печень больная, — подмигнул Кубуле, и голубчик наш сразу понял его. Начал он выделывать всякие штуки, изображать букашку и пустынника и всё, что способно так блоху расшевелить, чтоб люди за животики хватались. Он побрякивал своими цепями, и Куба тоже побрякивал цепями. Один шёл вперёд, другой — назад. Они прыгали друг против друга, обхватывали один другого поперёк, визжали, резвились, кувыркались, кружились волчком, вертелись с неслыханной скоростью вокруг своей оси, плясали, пыхтели, дурака валяли. Вдруг — звяк! И летит к ногам старосты Кубулова цепочка. Звяк! И медвежатниковы наручники падают куда-то в снег.
Ну какие тут суды, какие тяжбы с этими весёлыми ребятами! Выпустите их, пускай идут себе с богом либо ко всем чертям!
Э, легко сказать, но что делает староста? Он велит стражнику сейчас же схватить медведя и медвежатника. И стражник бросается исполнять. Вот уже летит, как в хрестоматиях Ярослав из Штенберка на татар летел. Нос горит, фалды развеваются. Как чешет, как лупит! Не дай бог, догонит!
Но разве наших друзей было не трое? Неужто Барбуха такой ротозей, чтобы смотреть на эту гоньбу,
