я.
Мо все еще качал головой, разворачивая машину.
— Думаю, его кто-то убил, — изрек он.
Нынче судмедэксперты склонны подозревать убийство, даже если девяностолетняя старушка мирно почила во сне, но Мо подобные заявления не свойственны.
— Расскажи мне все, — неохотно попросил я. Вот не было печали… Как говорится, поехал отдохнуть, а попал на работу.
— Неважно, — пробормотал Мо. — Я и так слишком многое тебе выболтал.
— Выболтал? Да ты мне и слова не сказал.
Мо вел машину, заслонившись угрюмым молчанием. Он даже выглядеть стал иначе, точно надел маску.
— Пытаешься меня от чего-то оградить? Сам знаешь, ничего у тебя не выйдет.
Мо не проронил ни слова.
— И какой в этом смысл? — продолжал я гнуть свое. — Через пять минут мы вернемся к Корине и девочкам. Они на тебя только посмотрят и сразу поймут: что-то случилось. И как ты тогда будешь выкручиваться?
Мо внезапно свернул на боковую дорогу, заставив мои почки войти в тесный контакт с дверной ручкой.
— Что ж, пожалуй, в этом ты прав, — признал он и начал тыкать в кнопки мобильного телефона.
— Алло? — услышал я голос Корины.
— Неважные новости, дорогая, — сдержанно произнес Мо, хотя его невозмутимость показалась мне наигранной. — В конторе возникли кое-какие дела, и нам придется сегодня же вернуться в Филадельфию.
— Тебе и Филу? У вас все в порядке?
— У нас двоих — да. Не волнуйся. Когда приедем, я тебе позвоню.
— Я люблю тебя.
— И я тебя. Поцелуй за меня девочек перед сном.
Он повернулся ко мне.
— В Филадельфию? — спросил я.
— Лучше не сообщать им подробности, особенно когда это касается работы. Зачем тревожить женщин?
— Корина уже встревожена. Ведь она даже не упрекнула тебя за то, что ты не приедешь на обед. Кстати, ты не думаешь, что я тоже обеспокоен? Так в чем, собственно, дело?
Мо опять промолчал. Он завел машину и свернул на дорогу (на сей раз проявив милосердие и сделав это плавно) перед дорожным знаком, сообщающим, что впереди — шоссе на Пенсильванию.
Когда Мо прибавил скорость, я поднял стекло. Ночь внезапно стала сырой и холодной.
— Не хочешь намекнуть, куда мы едем? Или просто отвезешь меня в Филадельфию? — спросил я.
— Я тебя высажу у вокзала на Тридцатой улице. В поезде перекусишь и через час будешь в Нью- Йорке.
— А ты не забыл, что моя сумка осталась у тебя на крыльце? Не говоря уже о машине?
Мо нахмурился, но даже не сбавил скорость.
— Знает ли обо всем Эймос? — пробормотал он несколько секунд спустя. Скорее себе, чем мне.
— Эймос — друг Якоба?
— Это его сын.
— Что ж, полагаю, ты не сможешь позвонить ему по телефону?
Мо покачал головой и опять нахмурился:
— Очень многие неправильно понимают эмишей. Думают, что они вроде луддитов и выступают против любых машин. На самом деле это не так. Они сопротивляются натиску техники, спорят между собой, принимать ее или отвергать, а если принимать, то в какой мере? Они стемятся, чтобы прогресс не нанес ущерба их независимости и самодостаточности. Они вовсе не отвергают телефоны как таковые, эмиши просто не хотя держать их в доме, дабы никто не вмешивался в их домашние дела.
— И они правы, — фыркнул я. — Сколько раз звонок капитана выдирал меня из постели!
Мо ухмыльнулся — впервые с той минуты, когда мы покинули ферму Якоба Штольцфуса. Хороший признак.
— Так где эмиши держат свои телефоны? — спросил я, воспользовавшись минутой и надеясь, что Мо наконец перестанет упираться.
— Что ж, это очередной спорный вопрос. У них на этот счет нет единой точки зрения. Некоторые разрешают ставить телефонные кабинки на границе своих владений, чтобы иметь возможность позвонить, не нарушая при этом неприкосновенность своих жилищ.
— А у Эймоса есть телефонная кабинка?
— Не знаю, — буркнул Мо. Он так всегда отвечает, когда начинает думать о чем-то другом.
— Но ты говорил, что его семья более открыта по сравнению с другими.
Мо повернул голову, взглянул на меня, потом снова уставился на дорогу.
— Да, они более открыты. Но не в том, что касается средств связи.
— А в чем?
— В вопросах медицины.
— Медицины?
— Что ты знаешь об аллергии?
Я почесал нос. Наверное, еще в Страсбурге в ноздри попала пыльца.
— У меня бывает сенная лихорадка, — принялся перечислять я. — Иногда мой рот начинает буквально пылать из-за кусочка мускусной дыни. Да что говорить — у меня на глазах как-то умер человек, застигнутый приступом удушья, возможно аллергического. Думаешь, Якоба Штольцфуса сразило нечто подобное?
— Нет. Я полагаю, его убили, потому что он пытался предотвратить гибель людей.
— Ладно. Когда ты в прошлый раз об этом заикнулся, я попросил объяснить, а ты ответил, что это неважно. Так мне спросить снова или лучше сразу забыть?
Мо вздохнул:
— Знаешь, генной инженерией начали заниматься задолго до открытия ДНК.
— Повтори-ка.
— Скрещивание растений для получения новых комбинаций генов началось, вероятно, почти одновременно с появлением человечества как вида, — сказал Мо. — Дарвин это понял и назвал искусственным отбором. Мендель сформулировал первые законы генетики в результате опытов по скрещиванию гороха. А Лютер Бербанк вывел гораздо больше сортов фруктов и овощей, чем вышло из наших лабораторий, где занимаются комбинированием генов.
— А как это связано с эмишами? Они тоже выводят новые сорта овощей?
— И не только по этой причине. Например, их дома освещают особые виды светляков. Или возьмем «альтруистический навоз» — в нем плодятся личинки, которые после внесения удобрения в почву сами отыскивают корни растений и умирают возле них, обеспечивая корням питание. Но об этих открытиях никто не знает. Эмиши создали биотехнологию высшего уровня, отвергая нашу.
— И твой друг Якоб над этим работал?
Мо кивнул:
— Аллергологи — наши традиционные исследователи — недавно начали выяснять, каким образом некоторые продукты питания становятся катализаторами аллергии. Ведь дыня обжигает твой рот именно в сезон сенной лихорадки, правильно? И именно потому, что она действительно обостряет сенную лихорадку. Точно так же действует и арбуз, и некоторые виды пыльцы. Якоб и его соотечественники знают об этом уже
