Вот бы и мне стать таким. Тогда можно было бы поговорить по душам с этим уродом Вахтангом, который кинул меня. Я на него целое лето пахал в его ларьке около нашего дома, так он вместо бабок дал мне под зад, когда я стал донимать его просьбами, расплатиться. Жаловаться мне некуда и некому: мама только расстроится, да и чем она может помочь. Этим кавказским никто не указ, что хотят, то и творят. Другое дело Федька… Надо с ним пообтереть эту тему. Может, подожжем его точку, пару кусков он потеряет, как пить дать. Ничего, у Вахтанга не убудет, бабок у него, что грязи в свинарнике.
Я приглаживаю свою шевелюру. Мне говорят, что я за лето тоже повзрослел, в плечах раздался и вытянулся. Хорошо бы еще от этих прыщей дурацких избавиться. Мало было веснушек, так еще прыщи повылезали, хорошо хоть на лбу, я их под челкой прячу. А что вот с рыжими волосами делать — ума не приложу. Мама говорит, что когда ее сыночек появился на свет, то его солнышко поцеловало, вот поэтому я — рыжий. Но я все равно считаю себя шатеном. А за «рыжего» могу и по роже дать. Шрам через всю бровь я заработал в прошлом году, как раз отстаивая право называться шатеном. Я дотронулся до шрама, и в этот момент Федька хлопнул меня по плечу.
— Привет, Тёма, — он протянул мне лапу.
— Привет! — я хлопаю по его пятерне.
Он тычет меня локтем в бок и тянет в ближайший угол.
— Ты чего? — удивляюсь я. Федька ведь не красна девица, чтобы с ним по углам прятаться. Именно эту мыслю, я и пытаюсь довести до его тупой башки.
— Да подожди ты, разговор есть, — он отмахивается от меня, зыркая глазами по сторонам.
— Смотри, — и он протянул мне измятый листочек. Эка невидаль. Таких листовок сейчас на каждом углу пруд пруди. Нашел чем удивить — «Россия для русских» — на всю страницу огромными черными буквами. Конечно, для русских, а для кого же еще? Ерунда какая-то.
— Ты знаешь, войну-то мы выиграли еще в сорок пятом: где ж мы теперь эти листовки распространять будем? — я его всегда подначиваю, он уже и не обижается, знает, что я балагур.
— Тём, кончай шутить. Слушай, что я тебе скажу: эта листовка — наша работа. И это еще не все. Не веришь — пойдем сегодня к нам в штаб.
— А что за ребята-то? — я Федю еще в таком восторге не видел. Штаб — это звучит круто, если, конечно, он не привирает.
— Классные пацаны, тебе они понравятся. Ну что, пойдешь со мной? Я тебя с нашим учителем познакомлю, не чета нашим маразматикам — десантник, настоящий батя!
И он пропел: «Вперед, батяня! Вперед, комбат!» Это уже было интересно, если, конечно, Федькина экскурсия не закончится сбором подписей под каким-нибудь патриотическим воззванием, призывающим беззаветно любить Родину, потому как эта святая обязанность, долг и честь каждого сознательного гражданина. Особенно, если у него ноль шансов стать студентом МГИМО и стопроцентная вероятность оказаться после школы в солдатской казарме, где-нибудь на острове Врангеля.
Впрочем, Федя сейчас отходит куда-то на второй план, ибо мимо нас проплывает Ира…
Хороша Даша, да не наша. С таким личиком, да и фигуркой — прямой путь на конкурс красоты, чтобы стать «мисс Россия». Знает себе цену, потому и задавака. За Ирой вся школа ухлестывает, а она всех держит на дистанции, видно принца на белой кляче ждет. Я с ней, конечно, не прочь бы познакомиться поближе, только шансы мои — один к миллиону. Интересно, она хоть имя мое знает? Ира на год младше меня, в десятом классе учится. Если бы я набрался храбрости хоть раз в жизни подойти и заговорить с ней, может, она и ответила бы мне. А может, и нет. На фиг ей такой лузер, как я? И не красавец, и одеваюсь — так себе — потертые джинсы, кроссовки с толкучки, может польские, а может китайские, а скорее чертановские. За ней в школе самые крутые перцы увиваются. Вон, парень в черной кожаной куртке, который нынче приелдыревается к ней — Петр из параллельного класса. Так его привозят и увозят на собственной иномарке. У него папаша не простой, а крутой бизнесмен. А я, если и принц, то безлошадный. С другой стороны, какого лешего она мне сдалась? Вечно ходит с задранным носом. Хотя с такой тугой обтянутой грудью, отчего бы не задираться. И ножки — что надо. Эх, вот бы мне с ней на полчаса в классе остаться наедине. Я бы ее… Размечтался однако… Раскатал губы, пора б закатывать обратно.
Тут она повернулась к Петьке и что-то залопотала. Он, пожав плечами и повертев пальцем у виска, отвалил. Да, а молодец все-таки девчонка, видит же, что он — гниль на иномарке. В прошлом году, когда мы гоняли футбол во дворе школы, мяч вместо ворот влетел в окно кабинета химии, так он, Петька, не задумываясь, доложил директору, кто и как. Раскололся, одним словом. Потом объяснил, мол, у него с отцом договор был: если десятый завершает без «ЧП», то он премируется машиной. Машина-то у него теперь имеется, только вот с ним после этого никто в школе не разговаривает. А в классе вообще бойкот объявили. И как таких гадов ползучих земля носит?
Сегодня маме повезло — она застала меня дома. Стало быть, нужно быстро накрыть на стол, чтобы мы поужинали вместе. Она у меня как маленькая, даже кушать ей нравится со мной. А по мне лишь бы жрачка была, а уж слопать одному ли, хором ли — все равно. Наконец, она бросает пельмешки в кипящую воду, и у меня от одного запаха текут слюнки, целый день трескаю все, что в холодильнике лежит, а все равно кушать постоянно хочется. У меня желудок бездонный, мама шутит. Мы с ней садимся за стол, я включаю телик, переключаю на футбол, как раз «Спартак» — «Динамо» будет играть, полюбуюсь классной игрой, поору, поболею. Мы обычно с Федькой ходим на стадион, если есть билеты или рядом тусуемся, если самых дешевых нам не досталось, а тут у него дела поважнее, что может быть важнее футбола? Но в этот момент раздается звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?», — читаем мы друг у друга в глазах. Вроде никого в гости не приглашали. Материнский оклик возвращает меня к действительности:
— Может, все-таки пошевелишься и откроешь?
— Только сел пожрать, остынет же, — мне двигаться с места не хочется, наверно, кто-то из соседок заскочил к ней, вот пускай и общается сама.
Этот аргумент действует на нее безотказно — как же, растущий организм ее сыночки должен получать горячую пищу хотя бы раз в день. Она со вздохом скрывается в глубине коридора. Скрежет ключа в давно несмазанном замке и скрип нашей хлипкой двери. Я прислушиваюсь к дальнейшему шуму. Блин, неужели? Вскакиваю из-за стола, тарелка с пельменями взвивается в воздух вместе со мной, нет, не суждено мне, хотя бы раз в день, принимать горячую пищу. В дверях — худшее, что может ниспослать судьба — мой папаша — никому не нужный спермодонор. Конечно, он под градусом, причем градус зашкаливает за сорок. И бесконечно усталый голос матери:
— Олег, ты же мне обещал, что не будешь являться сюда пьяным. Зачем ты пришел? — она готова расплакаться.
Да, пожалуй, было бы лучше мне самому подняться — дверь этому уроду точно б не открыл. И мне не пришлось бы лицезреть это жалкое явление пародии на человека. Но папаня уже давно не возникал перед нами и мы уже решили, что он небось в очередной раз мотает срок, и теперь до нас ему не добраться. Ан- нет, явился. А мама, как всегда впустила его в дом, потому что знает — иначе он примется поливать ее матом в подъезде, а ей неловко перед соседями — и за себя, и за него, несчастного.
— Ты бы мне немножко рубликов подкинула. Не жмись, я верну. Скоро. С зарплаты, — он просительно смотрит на маму. Мне становится противно, представляю, каково сейчас маме.
— С какой зарплаты? С той самой, с которой алименты уже лет десять не платишь? — мама заводится с пол-оборота, неудивительно от одного вида такого, как он, у любого крыша поедет. — Ты же мне до сих пор должен! Как тебя ноги к нашей двери снова принесли?
— Зачем тебе деньги, стерва? — он с места пускается в карьер.
Между прочим, он еще не начал лаять, так, тявкает. Если бы у нас имелась хоть какая мелочь, мать, не раздумывая, откупилась. Лишь бы он убрался с глаз долой. Но до конца месяца еще несколько дней и мы сидим на сухом пайке.
— Не нужно мне ничего — ни ты, ни твои гроши. Я тебя знать — не знаю! Я к сыну пришел, к собственному! Имею право, — и он шагнул ко мне, распахнув объятья. — Сынок, хоть ты меня обними.
Мама срывается на крик:
— Хорош отец, да ты на себя посмотри, на ногах еле стоишь. Ребенка хоть постеснялся бы. Нет у тебя ни стыда, ни совести, — она уже бьется в истерике.
