Были дни Рождества,Нового года,праздников и торжествапива и водок…Был яд в четвертяхв доме рабочего.Рюмки в пальцах вертя —уставали потчевать.В селах лился самогон…Кто его не тянет?!Хлеба не один вагонспили крестьяне.От трудов своих почив,занавесившись с опаскою,выдували нэпачизашипевшее шампанское.Свою поддерживая стать,воспоминаньями овеяны,попы садились хлестатьсладчайшие портвейны.И артист и поэтпить валили валомконьяки, — а если нет,пили что попало.На четверку лап встав,христославы рьяныекрепко славили Христаматерщиной пьяною…И меж ругани и рвотмир опо́енныйбодро славил Новый годславой мордобойной…Не введет в социализмдорога скользкая.На битву с бытом осклизлым,сила комсомольская,швабру взять и с бытом грязненькимвымести б и эти праздники.
Барбюс* обиделся — чего, мол, ради критики затеяли спор пустой? Я, говорит, не французский Панаит Истрати*, а испанский Лев Толстой.Говорят, что критики названия растратили — больше сравнивать не с кем! И балканский Горький — Панаит Истрати будет назван ирландским Достоевским.Говорят — из-за границы домой попав, после долгих во́льтов*, Маяковский дома поймал «Клопа» и отнес в театр Мейерхольда.Говорят — за изящную фигуру и лицо, предчувствуя надобность близкую, артиста Ильинского
