Все-таки я написал Эльзе. Из письма матери я узнал, что Эльза тяжело болеет. Доктор говорит, это анемия. Этот их доктор Кульман старый идиот. Я думаю, она выздоровеет. Она всегда была хилая.
Вчера прочитал великолепную книгу. Она называется «Воздушная война – 1936». Там описано разрушение Парижа вражескими бомбардировщиками. Она была написана в 1932 году, и так ее и надо читать. Так они тогда представляли себе воздушную войну. Самая интересная часть в книге о том, как разбомбили Париж, и не кто-нибудь, а англичане. Весь замысел этой части основывается на той идее, что англичане и французы поссорились из-за Египта, а англичане потом бомбили Париж, пока не разрушили полгорода. Идея не так плоха, как кажется. Просто надо читать между строк. Где он говорит «англичане», он имеет в виду «немцы». Это потому, что, когда майор Хелдерс писал эту книгу, мы еще жили под Веймарской республикой. Но совершенно ясно, что он имеет в виду. Но главное даже не это. Такая книжка яснее ясного показывает, что наши враги врут, когда обвиняют во всем фюрера, а немецкий народ якобы не хочет этой войны. Все это чушь. Такая книга не могла быть написана, если бы люди уже тогда не хотели бы войны, чтобы отомстить Франции. И ничего страшного, что современная война немного отличается от того, как ее представлял себе этот умный добрый майор.
Тео Зольнер хороший парень, но пьет он слишком много. Если бы только он остановился на «Курвуазье», как я! Но он мешает все подряд. Пиво, французские вина, коньяк, а потом несет всякую чепуху. Оберлейтенант поговорил с ним как отец с сыном. Он честно сказал Зольнеру, что тот становится слишком толст. Полнота опасна для нас. Толстые не выдерживают перегрузок. Тео знает это, конечно. Все мы изучали это в Гатове.
Зольнер пообещал оберлейтенанту бросить пить, но потом он мне сознался, что не уверен, что сдержит слово. Его отец был капитаном грузового судна в Гамбурге. Тео говорит, что в его семье всегда много пили, так что у него это наследственная слабость. Замечательное оправдание.
Вчера вечером с Тео Зольнером получилась крупная неприятность. Он, конечно, опять напился и пошел болтать что попало. Ребята играли в покер, я читал, он всем надоел, и его никто не слушал.
Некоторые ребята завели дружбу с девчонками. В конце концов, это никого не касается. Но Тео Зольнер начал делать всякие похабные замечания. Он спросил Любке, радиста из другого экипажа, как он думает, будет девочка или мальчик. Через минуту их разговора Любке вцепился ему в горло. Он был белый от злости. Мы их разняли и велели Тео убираться. Мы, в конце концов, не старухи, мы молодые мужчины, а они молодые девчонки, и это такое дело, которое кое-что значит, и если ты прогуляешься немного с девчонкой и поговоришь, то это никого не касается. Никто не виноват, что Тео предпочитает пить, а не гулять.
Я не хотел писать об этом. Но какой тогда смысл вести дневник, если не записывать туда все. Я думаю, потом, лет через десять или двадцать, когда буду его перечитывать, захочу точно знать, что и как было. А если заводить секреты от собственного дневника, то лучше уж совсем бросить его писать.
Короче, это произошло вчера вечером. Мы ушли довольно далеко в лес. День был очень жаркий, ночь тоже теплая. Было тихо. Потом я спрашивал себя, не выпил ли в тот день слишком много, но уверен, что нет. Не больше, чем я пью обычно, когда у меня следующий день свободен. Она ничего не говорила, и я ничего не говорил. А потом это вдруг произошло. Я не отдавал себе отчета, пока не услышал шаги. То есть я подумал, что кто-то идет, и вскочил. Наверное, был красный как рак. Потом шаги стихли. Я не знал, что сказать. Измучился, придумывая, что бы такое сказать, но так ничего и не придумал. Но я чувствовал, что обязан сказать хоть что-нибудь, и начал что-то бормотать. Она прикрыла мне ладонью рот и сказала: «Не надо ничего говорить». А потом попросила у меня сигарету.
Мы покурили. Мне было видно ее лицо, когда она затягивалась, но сначала я смотрел в сторону. Мне казалось, ей не хочется, чтобы я на нее смотрел. Потом она поднялась, притянула меня к себе и поцеловала.
По дороге домой она говорила обо всем на свете, но ни слова не промолвила о том, что произошло. Рассказала мне, какая противная у них начальница и как она выматывает девчонкам нервы. Помыкает девчонками, заставляет их делать все подряд. Она плохо себя чувствует, если они сидят без дела. Они встают в шесть часов и делают гимнастику под музыку по радио. И каждый день она проверяет их кровати и простыни. И всегда кричит.
Я постоянно думаю об этом. Лизелотта, конечно, не какая-нибудь такая. Она из Франкфурта, из хорошей семьи. Наверное, я не должен был этого делать. Если она захочет ребенка, то я не знаю… Конечно, я женюсь на ней. Я все это ей скажу. Она не должна ни о чем беспокоиться.
Она сказала, что я глупышка. А еще сказала, что я милый ребенок. Не знаю, женщин невозможно понять. Она ведет себя так, будто ничего не произошло.
О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ, КОГДА…
До войны, особенно когда я был в Гатове, я часто задумывался над таким вопросом: о чем бы я думал в момент опасности? То есть о чем ты думаешь, когда находишься в реальной серьезной опасности? Когда ты знаешь, что конец может наступить в любой момент.
Я во многих книгах читал о том, что непосредственно перед тем, как человек умирает, вся жизнь проходит у него перед глазами. Сказать по правде, я никогда в это не верил. Я не думаю, что, даже когда точно соберусь умирать, я буду смотреть свою жизнь от начала до конца. В частности, по той простой причине, что в моей жизни было так много событий, что я вряд ли вспомню хоть что-нибудь, даже если у меня будет масса времени.
Итак, теперь я знаю. Я знаю, о чем человек думает, когда знает, что ему конец.
Оберлейтенант Фримель сказал, что мы на месте. Сейчас, прямо сейчас нам надо пикировать. Я бросаю машину все ниже и ниже. Прожектора прокалывают небо, все белым-бело. Они формируют что-то вроде второго слоя облаков над облаками. Проходим облачность. Пуцке открыл люки. Он уже ложится на днище машины. Рука оберлейтенанта на сбросе. Потом слышу через переговорник, как Пуцке считает. Потом он докладывает, что боезапас лег точно в цель.
Зенитки бьют все ближе и ближе. Оберлейтенант приказал как можно быстрее брать выше, чтобы выйти из зоны действия зениток. Сначала я даже не понял, что именно изменилось. Смотрю на приборы. Все нормально. Но я знаю, что-то произошло. Наконец понимаю: изменился звук моторов. В то же мгновение чувствую, что машина кренится на правый борт. Что-то не в порядке. Да, так и есть. Что-то случилось с правым мотором. Обороты 2100… 2000… 1800… 1400. Потом правый мотор встал совсем. Ладно, могло быть хуже. Я сумею вылезти отсюда и на одном моторе. Будь только у нас скорость побольше. Мы все еще в зоне действия зениток. Оберлейтенант тоже следит за оборотами. Чувствую, он избегает смотреть на меня. Я знаю, что он думает, и он знает, что думаю я. Если бы у нас была побольше высота, мы легко спланировали бы назад через этот чертов Канал. Но успеем ли мы набрать достаточную высоту, пока зенитки нас не сняли? А если нет – нам что, прыгать? На вражескую территорию? Не слишком приятные мысли.
Планируем. Но страшно медленно. Нам всем кажется – гораздо медленнее, чем на самом деле. Несколько минут, они показались нам вечностью, мы находились в конусе прожекторов, а вокруг – сплошные разрывы зениток.
Смотрю на высотомер. 4200 метров. Должно бы наступить облегчение, но почему-то не наступает. Я чувствую, что опасность еще не миновала. Углом глаза наблюдаю за оберлейтенантом. Он тоже все еще серьезен и напряжен. Хотя прожектора нас уже не видят и зенитки достать не могут. У нас у обоих такое чувство, что это дело еще не кончилось.
И вот зачихал левый мотор. Обороты 2200… 1700… потом 1400…Что за чертовщина с этим проклятым мотором?! Я газую… отпускаю… газую опять. Повторяю несколько раз. Иногда помогает, мотор немного разгоняется. Газ… отпускаю… газ… отпускаю… Все, встал.
Мы падаем. Падаем очень быстро. 3800… 3600… 3000…. Снизились до 2300 метров. Оберлейтенант Фримель отдает команду экипажу подготовиться к прыжку. Он прав, конечно. Делать больше нечего. Наш добрый старый «хейнкель» развалится на куски где-то посреди этой проклятой Англии. Продолжаю попытки. Как автомат. Газ… отпустил… газ… отпустил. Голова пытается найти какой-нибудь выход. Это тоже автоматически, потому что я точно знаю, что ничего другого не придумаю.
Продолжаем падать. Хорошо хоть, что идем в густом тумане. Иначе томми сняли бы нас из любой берданки.
Чувствую на плече руку оберлейтенанта Фримеля. Он не говорит ничего, но я понимаю. Это знак. И в
