бесконечные переливы настроения, калейдоскоп превратностей, череда ощущений, порывов, встреч, воспоминаний, болезней, предчувствий, необъяснимых совпадений и невидимых утрат, это свалка впечатлений, неразгаданных загадок и опыта, который не втиснуть ни в какую книгу. Онегин, Гобсек, Свидригайлов и Болконский - отзвуки одного «я», детали сокровенного, его далёкое эхо. Мы - вереница других в нас. Я - царь, я - раб, я - червь, я - Бог.
Сегодня искусству больше не доверяют. Оно существует лишь как искусственность, руководствоваться им - безумие. Покаяния Раскольникова захотел Достоевский, в муках Жюстины повинен де Сад. Наше недоверие вылилось в постмодернистскую сумятицу и неуёмную тягу к фактологии. Избавившись от суеверий, ХХ век сделал из психологии науку. И это оставляет в сердце горечь сожаления.
Невидимая история
Её суд вершится по неведомым законам, приговор объявляется с опозданием. Медлительная, она проверяет важность того, в чём убеждают нас авторы сиюминутных паралипоменонов. Волновавшими всех в 1799 году новостями считались интриги царедворцев, сводки итальянской кампании, балы, сплетни, пуговицы на мундире военных. В этот год родился Пушкин. В сообщениях современников вы не встретите имени Ван Гога. В хрониках позапрошлого века - Кьеркегора. История не умещается в летописи. Она творится будущим. Кто помнит теперь знаменитых гладиаторов, которым рукоплескали соотечественники Вергилия, колесничих, победивших на Олимпиаде, когда пил цикуту Сократ, возниц константинопольского Ипподрома, затмевавших славой отцов Церкви? Забытое перестаёт существовать, умершее имеет шанс обрести новую жизнь.
Обречённым на события из небытия (ведь факт всегда принадлежит прошлому), нам не дано видеть ни происходящего, ни будущего. Наши предсказания -это гадания авгуров, наши предположения - прогнозы гаруспиков. «Я привёз вам мир!» - заявил англичанам вернувшийся из Мюнхена Чемберлен. Фантазии вчерашних газет умирают на рассвете с регулярностью ночных мотыльков.
В полотне настоящего сплетены бесконечные нити. На судьбы королей влияют поступки ничтожнейшего из подданных, на судьбы мира - ничтожнейшие обстоятельства. В развязке Ватерлоо повинны слякоть и насморк Наполеона, в русской диктатуре середины ХХ века - исключившие из семинарии безвестного грузинского юношу. Приглядевшись, мы заметим, как из прошлого тянется и содеянное, и не содеянное: крики младенцев, хрипы павших, не обнажившиеся клинки, закаты, безвкусица, покинувшие гавань корабли, луна, увиденная героями перед смертью, ошибки поэтов, сны, вывороченные идолы, пожарища, ложь, ставшая истиной, и правда, обратившаяся в обман. Данную минуту ткут мириады причин, которые мы за неимением лучшего нарекаем случайностями, сегодняшнее творится всем предшествующим сразу. Наш выбор, наши версии - всего лишь тропинки в этом хаосе. Гвоздь, вбитый легионерами в крест в Иудее, согласно Гиббону, был гвоздём, заколоченным в гроб Империи. Ссора отставного писаря с польским шляхтичем, по мнению Костомарова, объединила Украину с Россией.
Река причин впадает в море следствий. Я не уверен, что мяч, отобранный у меня в детстве соседским мальчишкой, не привёл к написанию этих строк.
Догадки
Греческое чудо, как с лёгкой руки Рена-на окрестили Элладу VIII-IV в.в., вряд ли когда повторится. Объяснений тому множество.
Рассел, иллюстрируя «духовную» плотность афинского общества числом художников, скульпторов и философов, отнесённым ко всему свободному населению, получает величину, близкую к единице. Знаменатель оценивался англичанином в десятки тысяч. Повторить этот опыт с миллионом и миллиардом было бы уже невозможно. Уайтхед в «Приключении идей» пишет (приведу его оригинальный пассаж целиком): «Я считаю, что сами древние греки не оглядывались на прошлое и не были консервативными. По сравнению с соседними народами они были поразительно неисторичны. Они отличались умозрительностью, страстью к рискованным приключениям, стремлением к новому. Наше самое значительное отличие от греков заключается в том, что мы - подражатели, в то время как они никого не копировали».
Ипполит Тэн ищет корни культурного переворота в климате и географии. Буркхардт пускает в обращение характеристику грека архаической эпохи как «агонального человека». Разумеется, он имел здесь предшественников, у Эрнста Курциуса мы встречаем следующую формулировку: «Вся жизнь греков, как она предстаёт перед нами в истории, была одним большим состязанием». Буркхардту вторят Ницше, Хёйзинга и Зайцев. Берве в 1965 году пишет очерк «Об атональном духе греков», предполагая, что дух этот ниспослан свыше.
У каждого историка свой вкус. Ингомар Вайлер, наоборот, отрицает соперничество даже у греческих атлетов. Он подменяет его материальной выгодой, называя ветвь олимпийской маслины «символом лицемерия».
Тайна вещей в их очевидной бессмысленности, вечный эпитет истины - «ускользающая». И действительно, перечисленные версии напоминают ответы схоластов, почему едет телега. Потому что впереди лошадь. А что движет лошадью? Кнут, овёс, желание возчика. А откуда взялось желание у возчика? Из необходимости ехать. И так далее. Бесконечная череда причин, цепляясь друг за друга, вызывает здесь одно и то же следствие. Выделяя какую-то из них, мы сталкиваемся с необходимостью подыскивать ей новое объяснение. Поэтому феномен в целом, убеждают схоласты, подвластен лишь Богу.
Быть может, прошлое неисчерпаемо только затем, чтобы в его зеркале каждый смог увидеть себя?
Отталкиваясь от «Беовульфа»
Эта воскрешённая Торкелином древность*3 претерпела множество исторических редактур. Беспощадные, они ворошили прошлое, пробуждая призраков, ибо прошлое, как море, могила чьих-то сиреневых туманов и красных солнц.
Так в современных поэме судебниках кровная месть уступает вергельдам - вире за убийство, и среди её героев уже безраздельно господствуют деньги. Величественный Хродгар выкупает Эггтеова, отца Беовульфа; верховному сюзерену вручается вергельд за убитого Гренделем воина-геата. В замурованных в тексте историях упоминается цена примирения фризов и данов, стоимость перемирия данов и хадобардов. У врагов же по-прежнему царят вендетта, варварство, хаос. Ужасный Грендель за убитых не платит, его мать мстит за смерть сына, убивая датского эрла, в отместку за похищенную чашу дракон сжигает своим дыханием селения геатов. Силам тьмы отказано в развитии. «В дихотомической структуре героического мира, - пишет один исследователь англосаксонских хроник, - как в зеркале, отражена антиномия: одобренные элементы нового становятся задним числом бонтоном эпических героев - отжившее, негативно воспринимаемое старое остаётся принадлежностью чудовищ». На примере отношения к кровной мести он сравнивает и скандинавскую сагу о нифлунгах с немецкой «Песней о Нибелунгах».
Мимикрия преданий вечна, иначе они обречены забвению. И сегодня голливудская стряпня делает Цезаря доступным техасскому обывателю, а королеву Марго - королеве бензоколонки. Единственные каноны - это вкусы потомков, и я вполне допускаю, что в нашем технократическом будущем лейтенант Глан выйдет из лесов, а меланхоличный, исповедующий пастораль Руссо утешится свирелью цивилизации.
Искусство служит времени. И кто знает, сколько раз в угоду настоящему переписывались гомеровский эпос или «Слово о полку Игореве».
Ведь на земле ничто не свято - даже легенды, даже прошлое.
