заменить одно отношение к предмету другим, что законно, лишь когда сам предмет претерпевает изменения.
Куда, впрочем, ни шло, если бы такая замена производилась лишь в каком-то кругу, при обычном, никого ни к чему не обязывающем разговоре, но она производится, так сказать, громогласно, всеобщно, с использованием всех современных средств общения между людьми. Еще там, где два-три года назад автор иной газетной статьи написал бы «юноши и девушки», теперь он пишет «мальчишки и девчонки», ни капельки не смущаясь тем, что разговор идет не о первоклашках, которых, кстати сказать, тоже уважать следовало бы, а об учащихся десятых классов, о выпускниках, то есть юношах и девушках в возрасте Наташи Ростовой и Татьяны Лариной, или об учащихся вузов и молодых рабочих, многие из которых успели пережениться и повыходить замуж. Этим уже, как видно, до самых бабушек суждено оставаться девчонками.
Чует сердце, что наряду с так называемым блатным, молодежным, педагогическим и другими жаргонами существует — как бы его назвать? — журналистский жаргон или писательский. Журналист или писатель, желая максимально приблизиться к своему читателю (а его читатель— обычно он же и герой его произведения), старается и мыслить, и писать на языке своего героя. Он (такой писатель) считает, что его герой сам говорит «первоклашка» там, где следовало бы сказать «первоклассник», и тоже пишет вслед за ним «первоклашка»; он полагает, что его герой говорит «кругосветка», вместо того чтоб сказать «кругосветное путешествие», и пишет, что Магеллан, дескать, совершил кругосветку (это беспримерный исторический подвиг — кругосветка!). А так как ему кажется, что его герой (он же читатель) считает безнадежным пижонством называть девушку уважительно девушкой (.подумаешь, какое там еще уважение!), то и называет ее если не чувихой, кадришкой или шмакодявкой, то хотя бы девчонкой.
Словом, у него постепенно накопляется набор таких популярных ходовых словечек, которые являются как бы дежурным блюдом на его столе и которые он употребляет по мере надобности для пущей популярности и живописности изложения.
Иной литератор прекрасно понимает, что если он начнет в своем сочинении твердить: мальчики да девочки, юноши да девушки, матери да отцы, то его произведение будет выглядеть слишком благообразным и его, пожалуй, и читать-то никто не станет. Вот он и заведет: мальчишки да девчонки, кодла да шмотки, чуваки да лабухи, кони да предки, а когда дойдет до шмакодявок, то так-то хорошо станет, что читателя и клещами от книги не отдерешь.
Знаем. Найдутся такие люди, которые скажут, будто мы хотим наложить на язык узду, запечатать всем рты, стать поперек прогресса и подгрызть само дерево, на котором вся литература сидит.
Скажем прямо: ничего мы такого не хотим, ничего подгрызать не собираемся. Мы считаем, что можно пользоваться всеми красотами языка, в том числе и красочными словечками из разных жаргонов. Только делать это надо так, чтоб ни у кого не возникало желания подражать тем несчастным, которые уже досыта этой словесной дряни наелись и сами не замечают, что сидят по самую челку в грязи.
А вот как это делать — это уже другой вопрос. Это уже относится к проблемам писательского мастерства, разговор о котором пойдет в другом месте.
Вопрос же, поставленный в начале этой статьи, то есть нужно ли называть своих родителей предками и конями, кажется нам совершенно ясным. Тем же, кто не разобрался, скажем прямо, что называть своих родителей предками и конями не стоит. С этим лучше пока погодить.
Еще об одном, всем надоевшем вопросе
Нынче все о мещанстве пишут. И я в том числе. Чтоб не подумали, что хочу оригинальным быть. Или новатором. Или, не дай бог, модернистом. Тема эта настолько обширна, что здесь каждый может сказать что-нибудь свое. Правда, многое уже сказано, да все ж таки далеко не все.
Вот, к примеру, разве сказано о мещанине хоть одно доброе слово?.. Не сказано! Все мурло да мурло! Нельзя же так! Это хоть кого разобидеть может. Затравили беднягу совсем! Это, что ли, педагогично? Уже и самого мещанина совсем мало осталось. Не знаю, где теперь и увидишь его. Совсем недавно еще выйдешь, бывало, на улицу вечерком, глянешь на освещенные окна домов — батюшки, сколько там на всех этажах мещанина сидит! Один на одном! У каждого под потолком шелковый абажур: у кого голубой, у кого оранжевый, у кого нежно-розовый (это самые оголтелые мещане под нежно-розовым абажуром сидели). А что теперь? Выйди да посмотри: редко в каком окне цветной абажур заметишь — кругом все люстры. Такой прогресс культуры за каких-нибудь пять-шесть лет, что удивительно даже!
В общем, мещанин редкой фигурой стал. А это немаловажный факт. Еще Мигуэль де Сервантес де Сааведра сказал: «Излишество даже в самых лучших вещах приводит к тому, что они теряют цену, между тем как плохое, когда его мало, начинает цениться». Таким образом, и мещанина надо ценить, а не то что обзывать его всякими некультурными кличками.
Впрочем, некоторые мещане небось своевременно поразнюхали, что шелковые абажуры — это признак мещанства, да и повыбрасывали их на помойку, а на освободившееся место понавешали модных люстр. Чтоб, как говорится, не вякали. Ведь он, мещанин, — существо тонкое, деликатное и не любит, когда его всячески обзывают.
А кто же любит? — позвольте спросить. Вы, что ли, читатель, любите?
Хороший мещанин — не какой-нибудь гаврик. Это уже доказано. Он — существо дисциплинированное, послушное. Ему сказано было в свое время, что герань — мещанство… Раз! И где она, эта ваша герань? Теперь хоть сто городов вдоль и поперек исходи, ни в одном окне не увидишь герани. А что раньше творилось? Ого!
А фарфоровые слоники на комоде? Сказали — мещанство, и всех слоников, как корова языком слизнула. У кого их теперь найдешь? Скорее живого слона увидишь.
И канарейка, как говорится, «попела». Где теперь канарейка? Простой чижик, и то в диковинку!
Короче говоря, в этой области — только команду дай. Было дело — дали команду насчет тюлевых занавесок. Фьють — и как корова языком. Всюду плюшевых штор понавешали. Потом пошла команда насчет плюшевых штор. Фьють— и опять, как корова: нет этих рассадников пыли! Потом фьють! — и уже обедаем без скатертей. Скоро фьють — и будем спать без простынь. Как корова. Потому как— мещанство!
Словом, нет никого старательнее, никого исполнительнее, никого усерднее, чем самый простой, рядовой, ничем не выдающийся обыватель, сиречь мешанин. Его ко всему приучить можно и от всего отучить. Можно его напугать голубым цветом, и он будет его отовсюду гнать, можно заставить его истребить такой красивый, радующий глаз (и полезный притом) цветок, как герань, и разводить вместо него на окнах уродливые, нелепые кактусы. Нельзя отучить его только спать по ночам на подушке. Но это уже пустяк, не стоящий внимания.
Говорят: мещанин глуп. Дескать, думать не любит. Любит чужим умом жить.
Да уж коли глуп, то зачем думать? Только хуже наделаешь. Значит, умнее — чужим умом. Однако ж если он это понимает, то не такой уж дурак, выходит!
Дурак тот, кто хочет все вокруг по своему дурацкому образцу устроить. Если же у человека есть жилка самокритичности, то ему уже не откажешь в уме. Мещанин хорошо понимает, что он не семи пядей во лбу. Поэтому и не пытается жить по своему разумению, а тщится, чтоб у него все было в аккурат, как у других людей.
А у людей как?
У людей все по моде.
С модой же тоже не просто. Потому что мода теперь на все: не только на штаны или дамские часики, а и на рюкзаки, унитазы, на кухонную утварь, даже на мебель. А что может хуже новомодной мебели быть! Во-первых, не знаешь, что делать со старой, вышедшей из моды. А во-вторых, она ведь хуже немодной, потому что поди-ка выдумай что-нибудь лучше старого, испытанного, немодного стула с удобной спинкой.
И думаете, мещанин этого не понимает? Понимает, гадюка! Но терпит.
Недавно я был у одного знакомого мещанина. Он очень хороший человек, чуткий, на редкость
