— Что-нибудь случилось? — спросил новый начлет.
— Пока ничего не случилось, но если так пойдет дальше, обязательно случится. Вчера двухсотку выкатили из ангара и на завтра планируют облет, когда там работы не меньше чем на неделю. Скажите Севсу…
— Понял. Зайдите через десять минут, Антон Андреевич, поговорим и, я думаю, все уладим.
— Через десять минут? Очень интересно — через десять минут! Слушаюсь! Вы хорошо начинаете, и вы поняли главное: прежде всего надо поставить подчиненных на место. Ладно, я зайду через десять минут, — и Блыш закрыл за собой дверь.
— Он всегда такой? — спросил новый начлет.
— Всегда, — сказал Кравцов. — И ничего вы с ним не сделаете, не пытайтесь…
Кравцов пожал руку нового начлета и тоже вышел. Подумал: «Все? Нет. Надо зайти в летную комнату, проститься с ребятами».
Федор Павлович прошагал по длинному коридору и растворил бесшумную двустворчатую дверь.
Над зеленым бильярдным сукном склонилось человек десять. Никто не обратил внимания на Кравцова. Летчики подписывали какую-то бумагу. Первым заметил Кравцова Бокун и громко сказал:
— Вы очень вовремя, Федор Павлович, можно сказать, в самый раз. Мы письмо тут сочинили, просим вступить с ходатайством… словом, чтобы нашему Центру присвоили имя Виктора Михайловича Хабарова…
Кравцов потупился. Он помнил, что пять лет назад такой разговор уже возникал и закончился ничем. Бородин был «за», Аснер был «за», Плотников был тоже «за», и все-таки предложение не прошло. Почему не утвердили предложение, Кравцов точно не знал, но ходили слухи, будто кто-то, стоявший над Бородиным, и над Аснером, и над Плотниковым, сказал тогда: «Этак у нас может испытательных организаций не хватить, если каждой присваивать персональное имя…» Впрочем, слух был непроверенный, давно забытый.
— А стоит ли с письма начинать? — спросил Кравцов. — Может быть, предварительно обсудить…
— Федор Павлович, а Федор Павлович! — громко перебил Кравцова Блыш. — Ну чего ты опять пылить начинаешь? Дела сдал, за наше морально-политическое состояние больше не отвечаешь, как говорится, идешь на заслуженный отдых, теперь чего ж мандражить? Скажи, только прямо скажи: или Хабаров недостоин, или, может быть, мы не заслужили чести носить его имя?
— Хабаров достоин, и вы, конечно, заслужили…
— Так чего ж тебя письмо смущает? — спросил Бокун.
— Может, ты лично не хочешь подпись ставить? — спросил Блыш.
— Вы же были его другом, Федор Павлович, — сказал Орлов.
— Если Хабаров недостоин, тогда кто же, спрашивается, достоин? — спросил Володин.
— Между прочим, я с Севсом вчера говорил: Севс поддерживает, — сказал Агаянц, — обещал лично письмо передать…
— Чего-чего? Лично? Перебьемся и без Севса, — сказал Блыш, — сами отвезем.
— О чем вы шумите, чего все в бутылку лезете? — оказал Болдин.
Если бы кто-нибудь посторонний заглянул в этот момент в летную комнату, то едва ли понял, какое касательство ко всему происходящему имеет Кравцов. Разговор, начавшийся с его появлением, катился теперь мимо Федора Павловича, обтекал его, как водный поток обтекает камень-валун на быстрине.
Кравцов обвел всех медленным взглядом и, испытывая странное чувство неловкости оттого, что они вместе, а он, самый старый из всех присутствовавших в комнате летчик — в стороне, сказал громко и хрипло:
— Чего вы, собственно, на меня-то навалились? Я что — против? Или возражаю? Я только подумал, как лучше сделать, чтобы без осечки, чтобы наверняка получилось…
— Получится, — сказал Блыш, — до самого потолка дойдем, если что…
Тридцатого апреля Анна Мироновна с утра хлопотала на кухне. Знала, в этот день, как всегда, к вечеру в ее доме соберется много народу.
Придут разом Бокун, Володин, Орлов, чуть позже появится подвыпивший Болдин. Обязательно приедет постаревший, но все еще не сдающий позиций Бородин. Если сумеют вырваться из больницы, будут Вартенесяны — Сурен Тигранович и Клавдия Георгиевна; и еще одна супружеская пара будет — Тамара с Эдиком. Придут всем семейством Рубцовы…
Не будет Алексея Алексеевича. Но Анна Мироновна сама побывает у него, когда с вытянувшимся, возмужавшим Андрюшкой поедет на кладбище к Вите. Она зайдет на минутку на могилу Алексея Алексеевича, положит на серую бетонную плиту несколько цветов из большой Витиной охапки. И постоит чуть-чуть. И вздохнет. И скажет внуку:
— Хороший был человек. Ты его совсем не помнишь, Андрюша?
Не придет Кира. С тех пор как она вышла замуж за профессора Загороднего, она никогда не приходит, но позвонит обязательно и будет вздыхать, и долго говорить в телефонную трубку слова, которые в подобных случаях говорят все — и близкие, и далекие…
И еще принесут много телеграмм — от знакомых и незнакомых. Телеграммы в этот день ей приносили всегда, все десять лет. Она бережно разворачивала голубые, желтоватые бланки, вчитывалась в каждое слово и, как ни странно, радовалась этим весточкам, хотя и понимала умом: ну, что могут изменить слова?
Ничего…
Анна Мироновна стряпала, вздыхала, старалась не думать ни о чем, кроме того, что делала, и, конечно, думала…
А над тяжелыми арктическими льдами, ровно гудя двигателями, медленно поднимался к полюсу корабль полярной авиации. Сергей Канаки со своим экипажем выполнял очередной рейс к очередной дрейфующей станции. Он вез зимовщикам баллоны с газом, ящики оборудования, тюки обмундирования, апельсины и свежие огурцы…
Погода была сносной, но мучила радиосвязь. Короткие волны после недавних вспышек на солнце почти не проходили. Радист злился и нервничал.
Экипаж устал. В последнюю неделю было много полетов, и каждая посадка на сильно подпорченной оттепелью ледовой полосе требовала дополнительного расхода нервной энергии. Арктика хоть и работала на людей, но далеко еще не подчинилась человеку…
Канаки низко прошел над торосистым нагромождением, обрамлявшим посадочную полосу, и осторожно притер корабль к синеватому шершавому льду.
Зарулив и, едва поздоровавшись с встречавшими, рысью помчался в домик радистов.
— Привет, ребята! Связь есть?
— Сейчас есть, — сказал радист, — и работы полно, двое суток еле пробивались…
— Слушай, малый, я, старый осел, сбился со счета и чуть не позабыл, что нынче тридцатое. Давай пиши и стучи вне очереди.
— Личная? — спросил радист и осуждающе поглядел на командира корабля.
— По «Самолету» давай! Я отвечаю. Пиши: «Помним. Всегда. Всюду. Канаки…»
— А куда? Адрес какой?
— Совсем сдурел! Склероз. — И Канаки продиктовал адрес Анны Мироновны.
— Заругают меня, командир, — сказал было радист, но Канаки его не дослушал.
— Заругают? Ничего, не сдохнешь, если и заругают. Стучи и не торгуйся!..
Жила Земля. Жил Океан. Жило Небо.
И жили люди.
