власти должного впечатления не произвела, они выполняли указы вышестоящей почтенной власти — городской, а той было не до каких-то любителей спорта.
Война продолжалась несколько месяцев и стоила Петровичу немалых нервов — внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался.
Вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале строительства многоэтажек. Кое-кто радовался такому повороту событий, но большинство вспоминали Петровича добрыми словами.
Путешествие
Более странной речки, чем Друть в Белоруссии, я не видел. Плывешь по равнине под палящим солнцем, до леса, темнеющего впереди на холме, — рукой подать, по проселочной дороге так и есть, но по реке петляешь полдня. Случается, минуешь какой-нибудь рыбацкий шалаш, а через час, сделав огромный крюк, возвращаешься к нему с обратной стороны. Но вот, кажется, все, ты уже у леса, у спасительной прохлады, уже различаешь раскидистые ели с золотистыми шишками, уже представляешь, как разобьешь палатку в тени, отдохнешь… Но что это?! Река, словно в издевку, вновь поворачивает назад, в луга. Только после еще одной, заключительной, самой длинной петли, вконец измочаленный, вплываешь под свод деревьев.
Ничего нет удивительного, что за четыре дня, судя по карте, мы прошли всего ничего — в масштабе излучины сглажены, а некоторые и вообще не обозначены. Да и течение на Друти не ахти какое, а, известное дело, при слабом течении на веслах далеко не уйдешь.
Все дни стояла изнуряющая жара. Иногда налетал ветер, но и он был тягучий, обжигающий. Я еще более менее переносил пекло — нахлобучил на голову панаму, то и дело перегибался через борт и плескал на тело водой, — а вот мой пес совсем раскис: дышал тяжело, все время лакал воду и бросал на меня страдальческий взгляд. Навес, который я сделал из рубашки, мало ему помогал, и приходилось часто причаливать, чтобы он окунулся. От его купаний в нашей маленькой резиновой лодке постоянно была вода, и чтобы не намокли спальник и продукты, я упаковывал их в целлофан.
Мой пес Челкаш — беспородный, довольно большой, с красивой черно-коричневой шерстью. Челкаш немолод, ему девять лет; переводя на человеческий возраст, это означает — седьмой десяток. У него мудрые глаза, седые усы; движенья неторопливые, степенные; лает он редко и только по делу — чего, мол, зря глотку драть.
Челкаш опытный путешественник, поскольку все свои девять лет плавает со мной по разным речкам средней полосы. На каких только посудинах мы не ходили! И на катерах, и на плотах, и на байдарках! И всегда флотилией из нескольких посудин. Но с годами я стал уставать от компаний. В редакции, где я работаю, тьма сотрудников, трещат пишущие машинки, звонят телефоны, все носятся взад-вперед с разными бумагами. Каждый вечер я возвращаюсь домой с головной болью. Приду, погуляю с Челкашом, поужинаю, закурю и только уютно расположусь в кресле посмотреть футбольный матч, как звонит приятель: «Что делаешь? Сейчас приду, будем вместе смотреть, бутылку захвачу, готовь закуску». Или: «Давай приходи, тут все наши собрались».
«Наши» — это мои дружки, уже немолодые холостяки и разведенные, вроде меня. Понятно, семейным некогда попусту языками чесать, у них забот полно.
Говорят, таким, как я, пора заводить новую семью, но я уже стал слишком недоверчив: женщина, которая сразу изъявляет готовность выйти замуж, вызывает подозрение, которая не хочет — раздражение. И вообще, последнее время я стал нервным, невыдержанным, а тут еще выдалось нестерпимо жаркое лето — ночами прямо изнывал от духоты. Когда подошел отпуск я твердо решил хотя бы неделю провести на реке вдвоем с Челкашом, молчаливым и самым верным другом. Кто-то посоветовал пройти по Друти, и я, особенно не раздумывая, начал собираться.
Надо сказать, наша промышленность выпускает чересчур громоздкое и тяжелое туристическое снаряжение. Его можно использовать, если в поход отправляется большая группа, но для одного человека оно слишком обременительно. Поэтому я взял с собой самодельные вещи: надувную лодку, склеенную из автомобильных камер, палатку, сшитую из парашютного шелка и весящую всего три килограмма, перьевой спальник, фонарь-малютку, фотоаппарат «лилипут» и маленький радиоприемник, чтобы по вечерам у костра слушать музыку. Все это, продукты и еще кое-что уместилось в моем огромном «абалаковском» рюкзаке.
Кстати, не так давно я пришел к тому, что и во всем надо экономно использовать материал и пространство. К сожалению, эта простая истина до меня дошла слишком поздно, когда я уже завалил свою квартиру тяжеловесной мебелью, неподъемными вещами. Но последние годы, если я и покупал какие вещи, то обязательно малогабаритные и легкие, и коллекционировал все, что относится к малым формам (даже вырезал из газет статьи о складных мопедах и самолетах). Как конечную цель я хотел заиметь разборный дом, чтобы все втискивалось в чемоданы. Уложил, вскинул и пошел. И не привязан ни к какому месту.
Перед отъездом из Москвы на всякий случай я прикрепил на ошейник Челкаша бирку с адресом, а на обратной стороне написал: «Нашедшего собаку просьба сообщить за вознаграждение». Чтобы подчеркнуть, что пес мне дороже всего на свете, я хотел было приписать: «За тысячу рублей», но подумал, что именно тогда-то его и стащат, и оставил надпись без дополнений.
До вокзала мы доехали на такси без сложностей, а потом произошло то, что случалось каждый раз, когда мы отправлялись в поездку.
— Собаку не посажу, — заявил проводник. — В общем вагоне собак запрещено возить, да еще без намордника.
— В вашем поезде нет купированных вагонов, а намордник — вот, — сказал я, надевая Челкашу унизительные для него, дружелюбного пса, доспехи.
— Все равно не посажу.
Пришел начальник поезда, с брезгливой гримасой повертел мой полный билет и детский Челкаша и разрешил провезти собаку, но только в тамбуре хвостового вагона.
Семнадцать часов нам с Челкашом предстояло трястись в холодном тамбуре, и это при полупустом составе! В конце концов проводник понял нелепость такого положения и махнул нам, чтобы мы проходили в вагон.
Челкаш почувствовал всю неприязнь к нему работников транспорта и долго сидел в закутке понурый, насупившийся, а с наступлением вечера залез под стол, отвернулся к стене и заснул. Во сне он скулил и вздрагивал, и я догадывался, что его, как и меня, переполняет обида — обида за дикие порядки на нашем транспорте. Разных безбилетников за взятки в вагон сажают, перед всякими пьяными тузами даже расшаркиваются, а «братьев наших меньших» с билетами на дух не принимают. Что и говорить, нашему Отечеству еще далеко до гуманизма и милосердия.
На следующий день к вечеру мы прибыли в Могилев. Взвалив рюкзак и взяв Челкаша на поводок, я направился к автостанции.
Автобус до Белыничей, где протекала Друть, шел меньше часа, но шофер наотрез отказался нас сажать.
— Запрещено, — сказал. — Ну маленькую собаку еще туда-сюда, а такого — ни за что!
— Да он тихий пес, мы пристроимся сзади, нас никто и не увидит, — объяснял я.
— Вот еще, с собаками! — возмутилась какая-то пассажирка. — У меня дети, еще покусает!
До самого отхода автобуса я уговаривал шофера, но он согласился нас взять только после того, как я пообещал приличную надбавку к билетам.
Я ехал в автобусе и рассуждал: «И откуда эта неприязнь к животным?! Сколько ни пишут в газетах, ни говорят по телевидению — все одно. Не мешало бы ввести в школах предмет „Защита окружающей среды и животного мира“, чтобы с детства прививать любовь ко всему живому. Все дети тянутся к животным, а взрослые частенько убивают это влечение, им мерещатся заразные болезни и агрессивные намерения собак и кошек. А между тем ни одно животное ни с того ни с сего не бросится на человека, тем более на ребенка. Этого природного табу придерживаются даже дикие хищники…».
