получаем на работе. А уж пенсия ваша — просто подачка, чтоб не умереть с голоду… Вот вы имеете стаж сорок лет, мать-одиночка, вырастила сына, а получаете пятьдесят рублей. А там пенсионеры получают в десять раз больше». В это трудно поверить.
…Те соседи были хорошие, душевные люди — Петр Кириллович, инженер, и его жена Елена Владимировна, бухгалтер. На Трезора не шикали, подкармливали… Жили мы в стесненных условиях, но дружно. А когда дом подписали на снос и нам дали по квартире, все изменилось… Я-то, старая перечница, не могла нарадоваться на квартиру… Тоже первый этаж, вон липа заглядывает в окно. Когда цветет, медом пахнет. Бабочки над ней вьются, залетают прямо в комнату, летают по комнате, кошки за ними гоняются.
…А грабителей мне чего бояться? У меня тащить нечего. Только разве ж телевизор, подарок сына… Квартира хорошая, слов нет. Горячая вода есть. Но какое счастье, если вокруг такие бессердечные люди?! Животных не любят… Ну взяла я кошку с котятами — окотилась в нашем подвале. Такая пушистая Мурка, белое пятно на груди и белые чулки. Да вот же она, на тахте дремлет.
…Потом дети привели Алису, по помойкам шастала. Куда же, говорю, ее взять? У меня своих хватает. А самой жалко. Ну и оставила, отмыла, накормила. Вот она, наша красавица, умница… Когда я болела, Алиса ведь меня поставила на ноги. Да-а, все подходила, вылизывала, звала гулять. Так понемногу и расходилась, отпустила болезнь.
…А Руслана… Руслана выкупила за пять рублей у собаколовов… Уже на живодерню его повели, да я упросила, отдали за пять рублей. С той поры все мне руки лижет и норовит в лицо поцеловать… А какой игрун!.. Животные показывают нам, людям, какими мы должны быть…
Тихо жила Анна Ивановна, никому не мешала, пересказывала животным свою несложившуюся жизнь, смотрела телевизор, перечитывала письмо сына, смахивала слезы, раз в месяц ходила в кинотеатр и на обратном пути брала книги в районной библиотеке. Тихо жила — радовалась и горевала в своем кошачье- собачьем мирке. Но нет предела людской зависти и злобе; так и преследуют они тех, кто живет не как все.
«Развела псарню!» — ворчали одни соседи. «Полоумная старуха, ей пора в богадельню!» — свербили другие, а третьи писали заявления в милицию: «Нет житья от всяких заразных животных».
…Серые, желчные люди! Где им было понять доброе сердце Анны Ивановны! Они простаивали в очередях за гречкой и сахаром, озабоченно сообщали, где что «выкинули»; отупенье — было их отличительной чертой, отупенье от вечных забот о вещах и продуктах. Они ползали по своим квартирам, все распихивали, отдувались… Им не мешали драки у пивного ларька, пьяная ругань дворника и визгливый голос его жены, не мешал мат доминошников во дворе — то было свое, обыденное, почти родное, а вот Анна Ивановна явно строила из себя неизвестно кого.
Однажды дождливой осенью пошла Анна Ивановна в кинотеатр, на обратном пути, как всегда, обменяла книги в библиотеке и засеменила домой. Дождь шел мелкий, холодный. Прохожие спешили укрыться в подъездах, мчались машины, разбрызгивая воду из луж.
— Вот старая перечница, — бормотала Анна Ивановна. — И что меня угораздило в такую погоду пойти в кино?! И картина так себе. А мои-то ждут меня не дождутся. Уже проголодались, да и выгуливать самое время — соседи-то по домам сидят…
Продрогшая, она долго не могла попасть ключом в замок двери, а когда наконец вошла в квартиру, увидела, что все ее животные мертвы.
На ее крик прибежал дворник, осмотрел окно, кивнул на открытую форточку. «Кто-то мясо отравленное подбросил, — буркнул. — Пойду за лопатой, закопаю за домами. Да не реви ты! Других возьмешь, бездомных собак да кошек везде полно».
Всю зиму Анна Ивановна проболела, почти не вставала с постели, только смотрела на окно и угадывала приближение весны. Вначале по стеклам ползли слепящие чешуйки и полукружки, за ними появились струйки желтого света, потом с подоконника потекли слепящие водопады… Как-то незаметно Анны Ивановны не стало.
То ли дворник, то ли еще кто постучал в окно, взломал дверь, вызвал участкового. Пока участковый ходил в участок, дозванивался до врачей, соседи вынесли телевизор, стол и стулья — «для дач». Растащили и мелочи: комнатные цветы в горшках, накидки, лекарственные травы.
…Некому было проводить Анну Ивановну в последний путь. Прах одинокой старухи покоится на загородном кладбище в общем захоронении, среди усопших, не имеющих родственников и разных неопознанных. Вокруг захоронения заросли акации, бузины, крапивы; в зарослях бродят одичавшие собаки и кошки.
Я вспоминаю Гурзуф
В. Дмитрюку
Для меня южный берег Крыма — это прежде всего Гурзуф — уютная бухта, с качающимися у причала лодками, пестрый многолюдный пляж, дома из бело-розового туфа, виноградные плети, раскаленные от солнца каменистые извилистые улочки с мотоциклетными колясками, забитыми фруктами, и множество широколистных деревьев, под которыми чинно покуривают старики, носятся загорелые до синевы мальчишки и низкорослые собаки, и в любое время суток обнимаются неутомимые влюбленные.
Солнечный, шумный Гурзуф! Это сочетание старины и современности, трудоемкой работы местных жителей и беспечного отдыха приезжих, сверкающих никелем машин автотуристов и допотопных тележек, в которые запряжены ишаки, комфортабельная гостиница с солярием и драные палатки путешествующих студентов; это разные ловкачи, понаторевшие на облапошивании курортников, и бескорыстные хозяева, готовые приютить кого угодно, лишь бы сделать добро; это, наконец, люди, которые заглянули в Гурзуф по пути, направляясь в санатории Сочи или Пицунды, заглянули только потому, что им некуда девать деньги, и люди, которые впервые очутились у моря и для этой поездки откладывали часть зарплаты не один месяц.
Стоит только подумать о Гурзуфе, как перед глазами встают виноградники на склонах гор и сине- зеленое море, слышатся крики чаек, шум прибоя, гудки теплоходов, смех отдыхающих; лицо начинает обдувать солоноватый воздух, нос щекочут горячие терпкие запахи, во рту ощущаются сочные фрукты. В любой момент я могу вернуть Гурзуф!
Так давно это было, но и через огромное временное пространство я отчетливо различаю все детали тех дней. Тот короткий промежуток лета был насыщен встречами и событиями, которые обогатили мой опыт, запали в память на всю жизнь.
Мы с художником Валерием отправились в Гурзуф с твердым намерением плотно поработать; утром и вечером совершать недолгие заплывы, все остальное время сидеть за столом, делать иллюстрации к объемистой книге, которую через месяц отправляли в печать. Мы нарочно укатили подальше от столицы, выбрали дорогостоящее уединение, хотели оградить себя от всяких соблазнов интересного времяпрепровождения. Мы сняли комнату с террасой на одной из верхних улиц, откуда, извиваясь, бежали тропы в горные селения. С террасы открывался отличный вид на лежащий внизу городок. Особенно он смотрелся вечером, когда зажигались фонари, высвечивая очертания домов, набережную, полосу прибоя, вспышки пены, деревья, силуэты людей.
Мы прибыли в Гурзуф в полдень и, распаковав чемоданы и переодевшись, сразу направились к морю. Местные ребята, у которых мы спросили, где лучше купаться, мгновенно вызвались проводить нас на «камни». Окруженные галдящей свитой, мы дошли до набережной, свернули в сторону от пляжа и по круче спустились в небольшую, почти безлюдную бухту, к подножию отвесных скал.
— Здесь! — вразнобой объявили ребята, показывая на торчащие из воды огромные отполированные камни, и, приободряя нас, один за другим попрыгали в воду.
Размашисто, саженками ребята доплыли до самого большого камня, забрались на него и стали отчаянно жестикулировать:
