же мужской жест.— Тут когда-нибудь проложат улицу, это ясно как божий день. А тогда,— она задумчиво поджала губы,— эта недвижимая собственность будет стоить больших денег.
Она продолжала говорить о недвижимой собственности со странной задумчивой жадностью. Город был для иве гигантским чертежом, ее голова была набита цифрами и оценками: кому принадлежал участок, кто его продал, продажная цена, реальная стоимость, будущая стоимость, первая и вторая закладные и так далее. Когда она кончила, Оливер, вспоминая Сидней, произнес со жгучим отвращением:
— У меня больше никогда в жизни не будет никакой недвижимости — кроме, конечно, дома. Это страшное проклятие: одни заботы, а в конце концов все заберет сборщик налогов.
Элиза посмотрела на него с испугом, как будто его слова были неслыханным кощунством.
Послушайте! Так нельзя,— сказала она.— Вы же хотите скопить что-то на черный день, верно?
Мой черный день уже пришел,— ответил он угрюмо,— И всей недвижимости мне нужно восемь футов земли для могилы.
Потом, сменив мрачный тон на более веселый, он проводил ее до двери мастерской и смотрел, как она чинно шествует через площадь, придерживая юбки с чопорным изяществом. Потом он вернулся к своему мрамору, ощущая в душе радость, которую уже считал потерянной для себя навеки.
Семейство Пентлендов, к которому принадлежала Элиза, было самым странным из племен, когда-либо спускавшихся с гор. На фамилию Пентленд особых прав у них не было: носивший ее полушотландец- полуангличанин, горный инженер и дед нынешнего главы рода, приехал в горы вскоре после Войны за независимость в поисках меди и провел там несколько лет, прижив нескольких детей с одной переселенкой. Когда он исчез, женщина присвоила себе и своим детям фамилию Пентленд.
Нынешним вождем племени был отец Элизы, брат пророка Бахуса, майор Томас Пентленд. Еще один брат был убит в Семидневной битве. Майор Пентленд заслужил свой чин честно, хотя тихо и незаметно. Пока Бахус, который так и не поднялся выше капрала, мозолил жесткие ладони под Шайло, майор в качестве командира двух отрядов местных волонтеров охранял крепость родных гор. Эта крепость не подвергалась ни малейшей опасности до самых последних дней войны, когда волонтеры, укрывшись за подходящими деревьями и скалами, дали три залпа по роте, отставшей от арьергарда Шермана, и без шума разошлись по домам защищать своих жен и детей.
Семейство Пентленд было одним из самых старых в округе, по и одним из самых бедных, и не особенно претендовало на аристократизм. Благодаря брачным союзам вне рода, а Также внутри него, оно могло похвастать связями с видными семействами, а также наследственным безумием и малой толикой идиотизма. Но, поскольку пентлендцы бесспорно превосходили своих соседей умом и закалкой, они пользовались у них большим уважением.
У клана Пентлендов были свои наследственные черты. Как всегда бывает у богато одаренных натур в чудаковатых семьях, эти фамильные признаки производили тем более внушительное впечатление, чем меньше были похожи их носители друг на друга в остальном. У них были широкие могучие носы с мясистыми, глубоко вырезанными ноздрями, чувственные рты, удивительным образом сочетавшие деликатность с грубостью и поразительно подвижные в минуты задумчивости, широкие умные лбы и плоские, чуть запавшие щеки. Мужчины отличались краснотой лица; как правило, они были плотными, сильными и довольно высокими, однако встречалась в их роду и долговязая худоба.
Майор Томас Пентленд был отцом многочисленного потомства, но из всех его дочерей в живых осталась только Элиза. Ее младшая сестра умерла за несколько лет до описываемых событий от болезни, которую в семье печально называли «золотухой бедняжки Джейн». Сыновей у него было шестеро: старшему, Генри, исполнилось тридцать, Уиллу — двадцать шесть, Джиму — двадцать два, а Тэддесу, Элмеру и Грили — соответственно восемнадцать, пятнадцать и одиннадцать. Элизе было двадцать четыре года.
Детство четверых старших детей — Генри, Уилла, Элизы и Джима — прошло в послевоенные годы. Нищета и лишения этих лет были так страшны, что они никогда о них Me упоминали, но злая сталь искромсала их сердца, оставив незаживающие раны.
Эти годы развили в старших детях скаредность, граничившую с душевной болезнью, ненасытную любовь к собственности и желание как можно скорее покинуть дом майора.
— Отец,— сказала Элиза с чопорным достоинством, когда она впервые привела Оливера в гостиную их домика.— Познакомься с мистером Гантом.
Майор Пентленд медленно поднялся с кресла-качалки у камина, закрыл большой нож и положил яблоко, которое чистил, на каминную полку. Бахус благодушно поднял глаза от наполовину обструганной палки, а Уилл оторвался от своих толстых ногтей, которые он, по обыкновению, подрезал, и, подмигнув, приветствовал гостя птичьим кивком. Мужчины в этом доме постоянно развлекались с помощью карманных ножей.
Майор Пентленд медленно пошел навстречу Ганту. Это был дородный коренастый человек пятидесяти пяти лет, с красным лицом, патриаршей бородой, толстым фамильным носом и фамильным самодовольством.
— У. О. Гант, не так ли?— произнес он протяжным четким голосом.
— Да,— ответил Оливер.— Именно так.
— Ну, судя по тому, что мне рассказывала Элиза,— сказал майор, подавая сигнал своим слушателям,— я подумал, что вернее было бы так: «эЛ. И. Гант».
По комнате прокатился жирный благодушный смех Пентлендов.
— Ой!—вскрикнула Элиза, прикладывая руку к мясистой ноздре своего широкого носа.— Постыдился бы ты, папа! Хоть присягнуть!
Гант изобразил узкими губами фальшиво-веселую улыбку.
«Старый мошенник!— подумал он.— Заготовил эту шуточку неделю назад, не меньше».
Ну, с Уиллом вы уже знакомы, — продолжала Элиза.
И знаком мы и словом мы знакомы,— подтвердил Уилл, лихо подмигивая.
Когда они кончили смеяться, Элиза сказала:
— А это, как говорится, дядя Бахус.
— Он самый, сэр,— сказал Бахус, просияв.— В натуральную величину и вдвое живее.
— Все его называют «Бах-ус»,— сказал Уилл, деловито подмигивая,— но у нас в семье мы зовем его «Брит-ус»!
Полагаю,— внушительно начал майор Пентленд,— вы пишете свою фамилию сокращенно?
Нет,— ответил Оливер с замороженной усмешкой, решив стерпеть самое худшее.— А почему вы так решили?
Потому что,— сказал майор, снова обводя взглядом всех присутствующих,— потому что, мне кажется, вы большой га-ла-нт.
В разгар их смеха дверь отворилась, и в гостиную вошли другие члены семьи: мать Элизы — некрасивая изможденная шотландка, Джим — румяный кабанчик, безбородый двойник своего отца, Тэддес — кроткий, румяный, с каштановыми волосами и карими бычьими глазами, и, наконец, Грили, младший — мальчик с вислогубой идиотической улыбкой, постоянно издававший всякие странные звуки, над которыми все они очень смеялись. Это был одиннадцатилетний, слабый, золотушный дегенерат — но его белые потные руки умели извлекать из скрипки музыку, в которой было что-то неземное и незаученное.
Они все сидели в маленькой жаркой комнате, полной теплого запаха дозревающих яблок, а с гор срывались воющие ветры, вдали гремели обезумевшие сосны и голые сучья бились о голые сучья. И, чистя яблоки, подрезая ногти, обстругивая палочки, они от глупых шуток перешли к разговорим о смерти и похоронах — протяжно и монотонно, со злобной жадностью они обсуждали недавно умерших людей. И под жужжание их беседы Гант слушал призрачные стоны ветра и был погребен в одиночестве и мраке, а его душа низверглась в бездну ночи, ибо он понял, что должен умереть чужаком, что все люди — все, кроме этих торжествующих Пентлендов, для которых смерть лишь пиршество,— должны умереть.
И как человек, гибнущий в полярной ночи, он начал вспоминать зеленые луга своей юности, колосья, цветущую сливу и зреющее зерно. Почему здесь? Утрата, утрата!
