Самой очевидной частью была отзывающяяся эхом пустота, порожденная вещами, которых недоставало.
Будь здесь непрерывный дождь, он барабанил бы по крыше, заливая карнизы и постепенно вымывая тишину в море.
Будь в кроватях таверны любовники, они бы вздыхали и стонали и пристыдили бы царящую здесь тишину.
Будь здесь музыка...
но нет, конечно, никакой музыки не было.
На самом деле не было ничего из этого, и потому, в воздухе висела тишина.
Снаружи 'Путеводного камня' шум далекого веселья прорвался сквозь деревья.
Пение скрипки.
Голоса.
Топанье сапогами и хлопанье руками.
Но звук был тонок как нить, и движение ветра порвало его, оставив лишь шелест листвы и нечто похожее на далекое уханье совы.
И это тоже затихло, оставив после себя вторую тишину, ожидающую, как бесконечный вдох.
Третью тишину заметить было нелегко.
Если бы вы послушали час, то начали бы ощущать ее в холоде металла дюжин замков, запертых крепко-накрепко, чтобы не впускать ночь.
Она лежала в грубых глиняных кувшинах сидра и пустотах таверны проваливаясь там, где должны были быть столы и стулья.
Она была в пестроте синяков, расцветающих по телу, и находилась она в руках человека, которому и принадлежали эти синяки, когда он скованно поднялся с постели стискивая от боли зубы.
У мужчины были по-настоящему рыжие волосы, рыжие как пламя.
Его глаза были темные и отстраненные, а двигался он с неуловимой уверенностью вора в ночи.
Он спустился по лестнице.
Там, за плотно закрытыми ставнями окнами, он поднял руки как танцор, перевел вес с ноги на ногу, и медленно сделал единственный идеальный шаг.
Трактир «Путеводный камень» принадлежал ему, так же как и третья тишина принадлежала только ему.
Это было очень уместно, потому что именно третья – самая большая - часть тишины содержала в себе две другие.
Она была бездонна и безбрежна, как конец осени.
И тяжела, как огромный обкатанный рекой валун.
То была терпеливая покорность срезанного цветка - молчание человека, ожидающего смерти.
