пальцы побелели, и даже поза его — он как-то неловко примостился на краю сиденья — была напряженной. Зато лицо светилось радостью.
…Почему он назвал меня охотником за крысами? Мой рассказ может показаться смешным, я знаю. Но только не для нас и не для тех, кто пережил подобное.
Да, смешным, даже этому пареньку, не сводившему с Полли восхищенных глаз. (Не смотри на меня так, Алберто, дай мне поглубже вздохнуть.) И все-таки он расскажет, о таком приятно вспомнить. Полли имел в виду крысу, которую Васко выдрессировал в тюрьме. Все началось однажды ночью. Он дремал, прикрыв глаза, но мозг его бодрствовал, когда вдруг послышались торопливые осторожные шажки, шелест газеты, в которую был завернут оставшийся после обеда сыр. Крысы всегда вызывали в нем отвращение. Но только не в тюрьме. Только не в ту одинокую и длинную ночь. И кроме того, ему показалось, что зверек глядел на него сперва с тревогой и испугом — ведь все пути к бегству были отрезаны, — затем выжидательно и наконец с простодушной доверчивостью. Впрочем, едва Васко пошевелился, крыса юркнула в щель. Он набросал кусочки сыра около ее убежища. На следующее утро сыра не оказалось. Он исчез после того, как Васко уснул. За обедом Васко подумал о крысе и, стыдясь краски смущения, залившей его лицо, захватил в камеру остатки еды. Он поставил котелок поближе к нарам и стал поджидать зверька, который не замедлил явиться. На этот раз шажки звучали не так робко и еще смелее стали на третью ночь. Тогда Васко решил попробовать, что будет, если он не принесет лакомке желанного угощения. Крысенок направился сначала к привычному месту, с возрастающим беспокойством порыскал в поисках съестного, возвратился в нору и наконец, собравшись с духом, вскарабкался на нары. Когда его мордочка коснулась руки Васко, зверек на мгновение заколебался и, испуганно попятившись, обратился в бегство; прошуршав по полу, он скрылся в норке. Васко тщетно прождал два часа и понял, что всю ночь не сомкнет глаз, если зверек не возвратится. Он не мог себе простить, что обманул его. Но если он вернется, а он должен вернуться, — Васко не мог представить, что этого не случится, — он угостит его всеми лакомствами, которые удастся раздобыть на других столах. И он пришел, когда ночь уже казалась нескончаемо долгой, а весь мир неподвижным и пустым, как тюрьма, и даже не попытался увернуться от пальцев Васко, которые осторожно его коснулись, едва он снова взобрался по одеялу, чтобы познакомиться со своим странным покровителем. Эта ночь оказалась решающей. Неделю спустя товарищи Васко нарекли вымытого и благоухающего мылом зверька Крысенком. Жил он теперь в камере и проводил там почти весь день, если только его не охватывала вдруг тоска по странствиям в подпольях свободы или не надоедало общество посетителей. Стоило чужому приблизиться к нему, как он прятался под подушку Васко и выставлял наружу мордочку, пытаясь определить, велика ли опасность. Когда в день свидания с женой Васко сунул руку в карман, чтобы достать оттуда теплого и мягкого зверька, Мария Кристина по выражению его лица сразу догадалась, что произошло нечто необычное. Впервые она видела лицо Васко таким просветленным.
Трудно сказать, как отнесся к рассказу Алберто. Но Васко мог бы держать пари, что в его глазах мелькнуло разочарование, причину которого Алберто и сам бы затруднился назвать. Должно быть, парень хотел спросить: 'Разве такого рассказа о твоем заключении я ждал?' Не имело смысла оправдываться, объяснять ему, что в тюрьме люди становятся иными. Что там, например, удивительно обостряются чувства. Образно говоря, слепые начинают видеть, глухие — слышать. Заключенные улавливали едва слышные шорохи. Угадывали, когда открывается или закрывается дверь, даже если этот звук почти не нарушал тишины. Проходило время, и многие узнавали план тюрьмы, расположение камер и кто в них сидит, хотя выходили только на прогулки. Арестанты становились сообразительными, хитрыми, изобретательными, проявляя ловкость, на которую прежде не считали себя способными. Поэтому у них ничего не пропадало зря. Серебряные обертки от коробок с сигаретами (Когда-нибудь я расскажу тебе, Алберто, о том, как мы поставили пьесу, и ни один из надзирателей не узнал об этом. Настоящую пьесу, с актерами, декорациями и публикой. Наверное, я расскажу тебе и о другом. Но не теперь. Не сегодня, Алберто), спичечные коробки, крошки хлеба — всему этому сразу или потом, заранее придумав или неожиданно, мы находили применение, всегда испытывая радость увлекательного открытия. Из хлебного мякиша мы лепили шахматные фигурки, обертывая их фольгой. Однажды, Алберто, — я сидел тогда в одиночке, и у меня не было ничего: ни карандаша, ни тетради, ни газеты, — я ощутил вдруг, что должен излить свои переживания, иначе внутри меня что-то разорвется, и, смешав зубную пасту с пеплом от сигарет, я принялся рисовать портрет жены. И знаешь, портрет получился неплохой. Мне удалось его спрятать и позднее передать на волю. Он и сейчас висит в нашей спальне, но прежде, чем он там очутился, я представил себе этот портрет среди знакомых до мелочей, любимых предметов, на том самом месте, куда его повесила жена. И когда я вспоминал нашу спальню, квартиру, когда вспоминал разговоры с друзьями по вечерам, нашу жизнь с женой, все это оживало во мне благодаря рисунку, сделанному зубной пастой на клочке туалетной бумаги.
Впрочем, 'малыш' с потными руками, спрашивая, что означает фраза Полли, должно быть, ожидал услышать другое. Захватывающие рассказы о 'героических' поступках, а не о пустяках, из которых складывается история и в конечном счете большие и малые дела каждого человека. Лучше бы Васко рассказал ему о легендарном Полли. Или о своих ощущениях, когда оказался вновь в ненавистной тюрьме уже как посетитель и потому смущался. Или же о том, как он очутился в одной камере с Полли и что было потом между ними. Наконец, о наиболее ярких событиях или незаметных подвигах среди тюремного однообразия. Возможно, когда-нибудь Васко и расскажет об этом. Но хотя после встречи с Полли он и ощущал прилив бодрости, желание быть общительным и откровенным, его порыв сдерживался привычными, прочно укоренившимися страхами. Он будет говорить с Алберто о чем придется. Может быть, и о Полли, даже только о Полли, а что ему мешает?
Полли арестовали на работе, две недели спустя после свадьбы. Сначала он несколько часов просидел в комнате, куда никто не входил и где лишь стрелки часов неумолимо медленно ползли по циферблату, затем его поместили в тесную камеру; там он стал метаться из угла в угол, чтобы дать выход бешенству, которое вскоре сменилось отчаянием. Он надеялся, что его вот-вот вызовут на допрос и отпустят домой. Полли и мысли не допускал, что допрос может обнаружить что-то его компрометирующее, и самым тяжким своим преступлением считал то, что не может сообщить жене об аресте. Позвонить домой Полли не разрешили, и он приходил в ярость при мысли, как, должно быть, волнуется жена, которая тщетно разыскивает его и, теряясь в догадках, воображает всякие несчастья. Действительно, она побывала всюду — в ресторанах, кафе, даже в больницах и морге. На службе мужа ей сказали: 'Его куда-то вызвали по срочному делу. Мы думали, он вернется до окончания рабочего дня'. А Полли продолжал надеяться, что после допроса его отпустят на свободу, и, даже когда наступила ночь, он все еще тешил себя иллюзиями, стремясь заглушить беспокойство, которое его охватывало, когда он робко пытался заглянуть правде в лицо: 'Они сейчас придут. Наверное, обо мне забыли, но кто-нибудь все же придет снять допрос, попытается расставить мне примитивную ловушку и в конце концов отпустит меня домой'. Он понятия не имел, который час, да это его и не интересовало. Он хотел только одного — вселить бодрость в усталое сердце. Если уже за полночь, что думает жена о его отсутствии? Когда рассвело, он прилег на койку, тараща глаза, чтобы не уснуть. Полли боялся, что, если его застанут спящим, освобождение отложат на следующий день. В какой-то момент ему показалось, будто сон одолевает его, и тогда он вскочил, ополоснул лицо холодной водой и опять стал кружить по камере. Мышцы его онемели, тело затекло. Спать. Спать. Превратиться в камень. (Именно. Сколько раз с тобой было то же самое, Васко?) Полли опустился на колени около койки, тело его сотрясала дрожь лихорадочного озноба. И тут он понял, что нескоро увидит жену.
Это был, Алберто, тот самый Полли, который потом подтрунивал над своим маленьким ростом и которого не могли сломить ни побои, ни заключение в карцер, ни измывательства полицейских над его страстной любовью к жене, тот самый Полли, который шутил, то язвительно, то мягко, чтобы вселять мужество в себя и в других. Он рассказывал, что, когда они с женой были влюбленными, а затем женихом и невестой, ему приходилось подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать ее, а она сгибала колени и сбрасывала туфли. 'Даже в фильмах Чаплина вы не увидите такой сцены!' Но иногда Полли переставал шутить и, нарушая тюремные правила, сдвигал кровати в камере; он шагал по кроватям, глядя куда-то вдаль, выставив вперед подбородок, точно дуче на цветных фотографиях: 'Поглядите на меня. Я великий человек, у меня зад выше, чем ваши носы. Женщины хранят верность гигантам. А вы, пигмеи, должны хохотать изо всех сил, чтобы ваш смех достиг моих ушей, но и тогда я лишь услышу, как лопаются жилы у вас на шее'.
Васко уже не сомневался, что разочаровал Алберто своим рассказом, и остановил машину, будто бы собираясь покурить. На самом деле ему хотелось продлить этот вечер, эту прогулку, найти такую тему
