— Фуй, доктор! Два пьяных вдребезги человека, падая и цепляясь друг за друга, бредут по так навеки и оставшимся неузнанным улицам. Валятся, увлекая один другого, на землю. Мы до того были пьяны, доктор, что я не уверен в том, что он понимал, кто я такой!
— Однако он опять и опять шептал: «Дай мне ключ, я пойду ебать твою бабу, Эд!» И отобрал ведь у вас ключ, Эдуард.
— Это останется навеки невыясненным. Может быть, я потерял ключ. Саня никогда больше не появился в моей жизни. Что бы ни произошло тогда между нами…
— Все, что произошло между вами той ночью, свидетельствует, что вы нуждались в электрошоковом лечении и академик Архипов был неправ. Структура вашей психики такова, что вы хотите быть изнасилованным.
— Саня собирался насиловать Анну, доктор, а не меня. «Ебать твою бабу». Вы сами только что…
— «Ебать твою бабу» — и есть «ебать тебя». Мужланское воспитание и в состоянии крайнего алкогольного опьянения не позволило Сане признать его самое затаенное желание — изнасиловать младшего товарища.
— Зачем тогда я поджег дом, доктор! Какого дьявола, если я хочу, чтоб меня изнасиловали!
— Вы забыли мою основную посылку, Эдуард. Причины вашей агрессивности — в страхе быть изнасилованным.
Молодому негодяю вдруг становится безразлично все на свете.
— Хорошо, доктор, я признаю вашу правоту. С завтрашнего дня я перестану бояться быть изнасилованным.
И он засыпает.
46
Будит его звонок. Внезапно вспомнив ночные события, он вскакивает и, обнаружив, что спал в рубашке и в брюках, идет открывать дверь уголовному розыску. Однако за дверью, к его удивлению, не стоят сотрудники уголовного розыска. Шофер Георгий Иванович, в пижаме, со всклокоченными остатками седых волос на голове, зевая, незло шамкает: «Во, как раз тебя к телефону… Что-то случилось». Георгий Иванович встает раньше всех в коридоре. Он водит персональный автомобиль какого-то начальника. Пройдя мимо тихо булькающей на примусе манной каши Георгия Ивановича, поэт подходит к аппарату и берет трубку.
— Да?
— Эд, сукин сын! Это ты, конечно, поджег Лоркин дом. Ты что, охуел совсем?
— Я? Поджег дом? Ты, Генка, бредишь? Который час сейчас?
— Полшестого. Правда, не ты?
— Правда, не я…
— Лорка сказала: «Наверняка Эд поджег». Но раз ты утверждаешь, что нет, я тебе верю. Какой-то псих обложил ящиками и книгами дверь на девятом этаже, как раз над Лоркиной квартирой, и поджег. Пожарники и жильцы всю ночь тушили… Лорка в одной ночной рубашке и в халате приехала на такси ночевать к Цветкову…
— Жертвы есть?
— Жертв нет, но несколько квартир сгорело. Пожарники говорят, что, если бы дверь в квартиру Кравченко не оказалась обитой железом, а была бы деревянной, как обычные двери во всем доме, все здание бы сгорело на хуй. А так дверь постепенно накалялась, и краска на лестничной площадке стала гореть, перила… Ну ладно, спи спокойно, раз не ты поджег. — Генка помолчал, потом хмыкнул: — Я все-таки думаю, что это твоих рук дело, Эд.
— Нет, не моих. Пока. Спасибо за сообщение.
— Не за что.
Эд идет по коридору обратно в купе. Георгий Иванович выливает манную кашу из кастрюльки в глубокую тарелку.
— Помер кто-то? — равнодушно спрашивает он.
— Дом загорелся.
— Курят много, — комментирует Георгий Иванович строго. У него больной желудок, и он не пьет и не курит.
Лампа по-прежнему горит, освещая дико размалеванные стены. Анна лежит на спине, широко разбросав рубенсовские формы среди древнеримских складок простыней. Молодой негодяй потягивается, рассматривает Анну. Могучее тело сожительницы чуть содрогается при дыхании.
Молодой негодяй садится за ломберный стол и, покопавшись в металлической банке для карандашей и ручек (среди прочих из банки торчит роскошное гусиное перо), выуживает оттуда химический карандаш. Этим карандашом Эд и Анна записывают на стенах знаменательные даты. «Эда принесли пьяного — 9 июля 1965!» Или: «Ленька Иванов женился на Ниночке — 16 октября 1966». Поплевав на карандаш, юноша выводит на стене над самым столом, рядом с изречением «Как станет хуже некуда — так и на лад пойдет» — дату: «26 августа 1967» и задумывается над тем, что приписать к дате. Решает, из осторожности, ничего не приписывать. За шторой в окне вдруг тухнет кровавое «Храните деньги…»
Анна Моисеевна мычит во сне, и молодой негодяй внимательно оглядывает спящую подругу. Вдруг в голову ему приходит блестящая хулиганская идея. А что, если… Он присаживается рядом с постелью на корточки, жует губами, чтобы выделилась слюна, и лижет ляжку Анны Моисеевны. Еврейская красавица продолжает ровно сопеть. По мокрой ляжке химическим карандашом Эд выводит первую цифру даты: «2»… Анна чуть заметно вздрагивает ногой и замирает. Эд осторожно выводит шестерку и, убедившись в полной безнаказанности, уже более развязно дописывает: «…августа 1967 года». Полюбовавшись надписью, выглядящей как татуировка, злоумышленник, решив, что с тела Анны всегда можно будет смыть вещественное доказательство, опускается на колени у постели, чтобы приняться за работу серьезно. Жирными буквами он приписывает: «Эд поджег дом».
Полюбовавшись на дело рук своих и не зная, чем заняться, юноша прохаживается по комнате, отодвинув штору, смотрит на светлеющее небо. Возвращается к столу, вертит в руке карандаш, вставляет его в банку, вынимает опять и решает разукрасить Анну Моисеевну как следует.
По гиппопотамьей внутренней мякоти ляжки злодей старательно выводит: «Умру за… горячую… еблю!» Под надписью он рисует толстый член. Головка члена направлена в спящее сейчас отверстие меж ног Анны Моисеевны.
Юноша трудится, пристроившись на коленях у постели. На животе еврейской красавицы он выводит: «Не забуду мать родную!». Руки Анны он обвивает толстыми чешуйчатыми змеями. Талию украшает поясом с кинжалами с кавказским узором. Всеми известными ему блатными изречениями испещряет он кожу подруги.
Покончив с фронтальной стороной тела, он расталкивает Анну. «Ты храпишь как биндюжник и мешаешь мне писать стихи», — врет злодей. Испуганно моргая сонными глазами, Анна ничего не понимает, но послушно переворачивается на бок. Художник набрасывается на могучую спину и непомерные ягодицы подруги и украшает их якорями, русалками, кинжалами и опять ругательствами и членами. Исчерпав полностью запас рисованных и афористических мерзостей, которые успели накопиться в его памяти за недолгую еще жизнь, злодей с чувством удовлетворения от проделанного разглядывает жертву. «Вставай, Анна… Анна!» Растолкав гиппопотамика, злодей насильно за руку тащит ее в ванную комнату. В ванной комнате, увидев себя в мутном зеркале, Анна Моисеевна неожиданно плачет.
— Злобный молодой негодяй! Что я тебе сделала? Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!
Успокаивается Анна Моисеевна только после того, как молодой негодяй убеждает ее в том, что совершенное — на самом деле сюрреалистическая акция. С помощью намыленной губки поэт принимается смывать сюрреалистическую акцию с тела подруги. Когда он заканчивает смывать с ляжки все еще хнычущей Анны «Эд поджег дом» и они возвращаются в комнату — за окном уже совсем светло. Анна снова закутывается в римские складки простыни, а Эд замирает, растянувшись на кушетке. В комнату, посланный
