Последующим летом Костя не поехал в пионерский лагерь, а остался в поселке и заменил Эди Гришку Гуревича в его прогулках в окружающие поселок поля и овраги. Он даже значительно расширил знания Эди-бэби в пригородной географии. Костя жил на совсем другом конце поселка и потому отлично знал расположенные неподалеку песчаные карьеры, а однажды, после целого дня пути мимо свиноферм и колосящихся полей пшеницы, они даже добрались до искусственного озера.
На следующий учебный год, однако, Кости в их классе не оказалось. Его родители по каким-то известным одним им причинам опять перевели его в другую школу, за пять трамвайных остановок от трамвайного кольца, возле которого возвышается восьмая средняя школа. Костя и Эди-бэби не виделись несколько лет и опять встретились только тогда, когда обоим уже было по четырнадцать и оба они стали совершенно другими…
10
Эди-бэби и изрядно «бухой» уже Славка Цыган сидят в скверике у «Стахановского» клуба, курят и допивают бутылку «огнетушитель» 0,8 все того же биомицина, которую им оставил выпивший с ними Саня Красный — он убежал к своей бабе, парикмахерше Доре, — и беседуют.
— Эх, Эди-бэби, — говорит Славка, — ты хороший парень, Эди-бэби. Скажи мне только, что ты тут делаешь?
— Живу, — отвечает Эди-бэби. — То же, что и ты, Славка, — добавляет он, усмехаясь.
— Дурак ты, чувак Эди! — восклицает Славка возмущенно. — Дурак!
— Отчего же это я дурак? — невозмутимо спрашивает Эди-бэби. Если бы кто-нибудь другой, парень его возраста, сказал бы ему, что он дурак, он бы врезал ему этой же бутылкой, которую держит в руках, но Славка старый мужик и пропащий. Ребята говорили, что он даже на брата своего Юрку тянет, за что Юрка, безобидный технарь в очках, недавно все же побил пьяного Славку. Ударил. Действительно, на левой скуле у Цыгана подсохшая корочка крови.
— Не хуй тебе тут делать на Салтовке, среди шпаны. Пропадешь ты тут! — сокрушенно продолжает Цыган. — В тюрягу сядешь, вот помяни мое слово, сядешь, и очень скоро. Доиграешься, если не свалишь отсюда. А один раз сядешь, с твоим характером сядешь и второй. Ты азартный, как и я…
— Сам-то ты что тут делаешь, Цыган? — перебивает его Эди, передавая бутылку Цыгану.
Цыган булькает вином и, освобождаясь наконец от горлышка, говорит, тихонько икая:
— Хули ты на меня смотришь, чувак Эди, я старый уже человек. Я человек, если ты хочешь знать, пропащий. У меня все уже было, все позади. Я алкоголик, мне уже один хуй. Я сплю до трех часов, и мне не хочется вставать, потому что я боюсь выходить на улицу, так здесь холодно. Юрка и мать уходят на завод, я встаю с ними, делаю вид, что собираюсь ехать устраиваться на работу, но, когда они уходят, оставив мне пару рублей на трамвай, я опять ложусь спать. Я ненавижу работу. Ненавижу железо и людей, гремящих железом. У меня деликатный слух. Я другой, я не такой, как рабы пролетарии. Посмотри, какие у меня руки…
Эди-бэби молчит и не смотрит на руки Цыгана. Он знает, какие руки у Славки, тот ему не раз уже их показывал.
Цыган продолжает:
— Ебаная зима! Где мы живем, Эди-бэби, ты понимаешь, что мы живем в хуевейшем климате, в самом хуевом, говенном климате в мире. А почему, ты знаешь почему, чувак Эди?
— Почему? — спрашивает Эди.
— А потому, что наши предки-славяне были ебаные трусы, вот почему. Ты знаешь, Эди, что по- английски «слэйв», или «слав», значит «раб».
— Ну да? — искренне удивляется Эди.
— Правда, правда, — подтверждает Цыган. — У наших предков были рабские души, потому вместо того, чтобы мужественно отвоевать себе жаркие земли вокруг Средиземноморья, где растут лимоны, ты понимаешь, Эди-бэби, растут лимоны, — растягивает Славка и переходит вдруг на уничижительный саркастический шепот, — они, отказавшись от борьбы, позорно бежали в эти ебаные снега, и вот мы с тобой сидим на этой ебаной зеленой советской лавочке, и идет снег, и холодно, а у меня только этот ебаный плащ. И тот Юркин, — прибавляет он с пьяным смешком. — Разве это жизнь?
— Да, — соглашается Эди. — В тропиках лучше. Где-нибудь в Рио, в Буэнос-Айресе. «Сьюдадэ дэ нуэстра дэ синьора дэ Буэнос Айрес…» — произносит он мечтательно. — Знаешь, как это звучит в переводе, Славка?
— Знаю, чувак, — говорит Цыган, — «Город Святой Девы — Покровительницы моряков». Сокращенно местные называют его Байрес.
Славка знает все. С ним не скучно и можно узнать многое. Потом он остроумный, когда не очень пьян. Потому Эди-бэби и сидит сейчас с ним на лавочке. Славка все время читает, и даже по-английски. Вот и сейчас у него из кармана торчит какая-то иностранная газета. Два года Славка проучился в университете, пока не выгнали.
— Уёбывай отсюда, Эди-бэби, пока не поздно. И не водись ты со шпаной, у них путь один — в тюрьму, ты же совсем другой, — опять ноет Славка и насильно тащит Эди-бэби к себе за отворот куртки. — Посмотри на меня! — требует он пьяно.
— Кончай, Цыган… — отмахивается Эди-бэби раздраженно.
— Нет, ты посмотри мне в глаза! — настаивает Цыган. Эди-бэби смотрит Цыгану в глаза. Славка пьяно улыбается: — В твоих глазах светится интеллигентность и природное благородство! — возглашает он. — Чего во всех твоих Кадиках, и Карповых, и Котах нет! И не будет! — кричит Славка.
— Накирялся ты как свинья, — говорит Эди-бэби серьезно. — С тобой становится неинтересно.
— Может быть, — спокойно соглашается Славка. — Может быть, что и накирялся.
— Эх, — говорит он, внезапно вздыхая. — Скорее бы лето! Поеду я во Владивосток. Надоело мне тут с вами. Ты был когда-нибудь во Владивостоке, чувак Эди? — спрашивает он.
Эди не был во Владивостоке. Он покачивает головой: «Нет». Губы его заняты, он досасывает «огнетушитель».
— Во Владивостоке хорошо, — с наслаждением говорит Славка. — У тихоокеанских рыбаков полно денег. И у китобоев, — весело вспоминает Славка. — Во Владивостоке — база Тихоокеанской китобойной флотилии. Они, когда приходят в порт после полугода плаванья, у них карманы деньгами набиты! Представляешь, Эди, — карманы. И ничего не стоит из них эти деньги вытащить, — хитро добавляет Славка. — Хороший разговор изголодавшемуся в море по человеческому общению моряку ох как нужен. Второе дело после секса. Поехали со мной во Владивосток, Эди, а? Вдвоем мы с тобой хорошо смотримся. Я буду играть под моряка, а ты под моего младшего братишку.
— Поедем, — соглашается Эди-бэби, ставя допитый «огнетушитель» рядом со скамейкой. Он аккуратный — Эди-бэби.
— Представляешь, сидим мы с тобой, Эди, в кабаке, есть там такой на горе, туда именно ходят китобои, внизу — бухта Золотой Рог, а по ней — огни трансокеанских лайнеров… А, представляешь картину, старик Эди? — И, перебив открывшего было рот Эди-бэби, Цыган добавляет: — А ты знаешь, чувак Эди, что бухта во Владивостоке названа в честь бухты Золотой Рог в Стамбуле, а?
Эди-бэби слышал об этом, да.
— Да, — говорит он, — а почему?
— А потому, чувак Эди, что она и по очертаниям своим напоминает стамбульскую бухту, — тихо и назидательно, как учитель, произносит Славка. — «Во Стамбуле, в Константинополе…» — запевает он неожиданно, ударяя для поддержания такта ладонями по скамейке. Цыган сидит на скамейке, широко раздвинув ноги, и ладонями хлопает по куску скамейки между своими ляжками. Взгляд его падает на его собственную худую ляжку в штанине, и он обхватывает ее руками.
— Смотри, как похудел, — обращается он к Эди. — В вашем ебаном Харькове, на вашей ебаной Салтовке.
— А то она не твоя, Цыган? — замечает Эди-бэби. — И ни хуя ты не похудел, сколько тебя помню, ты
