воспринять объективно. Серые? Зеленые? Голубые? – Бог знает. Они полыхали изнутри всеми красками спектра. Зраки безумца, чья бешеная воля не подавляет тебя, но демонстрирует наличие неких принципиально иных, величайшего накала напряжений и энергетик. Страшные зрительные яблоки гения, очертившего голову. Пылающие великою бедой. Глаза титана, глаза полубога – то ли великого негодяя, то ли великого подвижника – они пробивали дыру в ткани скучной повседневности.
Я умел выдерживать давление его взгляда.
Не только лицо – казалось, каждый мускул его тела непрерывно движется. То сгибается колено, то нога закидывается на ногу, то ладонь барабанит по бедру, то вторая ладонь отмахивает в такт произносимым словам; сигарета то зажигается, то заталкивается в пепельницу, выкуренная едва на треть; голова вертится чуть ли не на триста шестьдесят градусов; пальцы то сжимаются в кулаки, то хрустят, то ловко, звонко щелкают; челюсть терзает жвачку; спина то распрямляется, то торчит унылым горбом, – и все без единой паузы, без малейшей остановки.
Такова была вся его манера жить. Без малейшей остановки.
То же и с голосом. Иногда – особенно по утрам – скрипучий и севший, а в остальное время дня – высокий, хрипловатый, с резкими, почти мальчишескими модуляциями, иногда прыгающий в фальцет, в другие моменты опускающийся в многозначительный баритончик – голос звучал всякую секунду времени по-разному; клоунада мгновенно превращалась в трагический манифест, и наоборот; грусть мешалась с издевкой, поэтическая печаль – с демонстративным, болезненным хамством.
Его рост превышал метр восемьдесят пять. Фигура – редкого атлетического типа, когда плечи безразмерны и жилисты, руки длиннейшие, мосластые, ключицы рельефны; шея длинная, но и очевидно крепкая; углом там торчал дерзкий кадык, иногда резво путешествующий вверх и вниз; отдельно выделялись, справа и слева, сонные артерии, взбегающие к небольшим, аккуратно вылепленным ушным раковинам.
Длинноногий, узкий в поясе, он сейчас, в свои неполные двадцать два, олицетворял собой природную, взрывную силу, хранящуюся не в мускулах, не в каменных бицепсах, а в сухожилиях и нервах. Такие люди, может быть, и не умеют выжать рекордный вес в спортивном зале, но врага своего, в решающий момент, всегда поднимут над головой и грянут оземь.
Особый шарм его облику придавали кисти рук. Рожденный от инженера и университетской преподавательницы, он унаследовал изящнейшие интеллигентские запястья, узкие ладони и длинные, очень белые и худые пальцы. Ими бы ударять по клавишам «Стейнвея» или зажимать лады на «Гибсоне», такими вот мизинцами и указательными, где сквозь прозрачную кожу светятся, едва уловимо, фиолетовые, тонкие кости.
Он, смешно, комплексовал насчет своих рук и несколько раз признавался мне, что желал бы иметь полноценные боксерские кулачища, здоровые и грубые, эдакие пивные кружки, волосатые лапы записного мачо, а вот поди ж ты – достались от папы с мамой консерваторские паучьи лапки...
Впрочем, обязательно добавлял он, в драке маленький кулак тоже неплох. Больнее врезается в висок соперника.
Точно такой же комплекс мучил его насчет нижней челюсти. Она, действительно, могла показаться внимательному наблюдателю немного узковатой, и лицо, в результате, напоминало треугольник. Чтобы ликвидировать недостаток, мой друг непрерывно жевал резинку. По-моему, напрасно: все недочеты компенсировались рельефными скулами, идеальным римским носом и небольшим сухим ртом с опущенными вниз углами губ.
– Тормози, – опять сказал Юра и встревоженно заерзал на сиденье. – Ты что, не видишь?
Мент махнул нам рукой.
– Его проблемы, – ответил я, продолжая давить педали, продолжая продвигать наш поскрипывающий и погромыхивающий агрегат от устья площади к выезду на Садовое кольцо. – Что значит «махнул рукой?» Если бы офицер милиции захотел меня остановить, он бы свистнул в свисток и сделал отмашку жезлом, после чего этим же жезлом указал бы мне место для парковки... Надо знать правила.
– Каким жезлом?! – воскликнул Юра. – Какие правила? Ты что, на Луне живешь? Или в Москве? Соберись и очнись! Мы попали!
Я и сам понял, что мы – попали. Действительно, инспектор махнул рукой. И я это заметил. И он заметил, что я заметил. Однако я предпочел убедить себя, что ничего не случилось.
Моя, наша с Юрой (объективно говоря, на сто процентов Юрина), машина не являлась эталоном транспортного средства. В частности, отсутствовал задний номерной знак, не работал ручной тормоз, не функционировали фары ближнего света (кстати, и дальнего тоже), и габаритные огни, и фонарь заднего хода, и люфт на рулевом колесе превышал норму в пять или десять раз, и тормозной путь оставлял желать лучшего, и износ покрышек стремился к критической отметке, да и внешний вид хромал, учитывая царапины и вмятины справа и слева, на носу и на корме, – в общем, мы были те еще парни, на том еще авто. Общение с инспектором не сулило нам радостей.
– Тормози, – повторил Юра. – Выходи и чего-нибудь скажи. Денег дай, и дальше поедем.
– У меня нет денег, ты же знаешь.
– Ты этим гордишься, да? – презрительно улыбнулся друг. – Деньги – у меня возьмешь. Иди, договаривайся...
Уязвленный ударом в самое больное место, я с неохотой остановил экипаж и вышел в ревущую, гудящую, утреннюю, гулкую, неуютную улицу. Сжимая в кармане стопку документов, двинулся навстречу судьбе. С той стороны судьбы в мою сторону шагал, энергично тараня пространство мощным животом, офицер Государственной автомобильной инспекции в чине то ли майора, то ли аж подполковника, – от волнения я не смог сосчитать точное количество звезд на его засаленных погонах, к тому же они были пришиты немного криво. Немного завалены назад. Когда-то у нас в казарме такие погоны старший прапорщик Олефиренко лично отрывал «с мясом».
– Ты чего, а? – выкрикнул майор, то ли аж подполковник, тут же добавив несколько очень крепких слов. – Ты чего – вообще, а? Ты чего, не видел, как я тебе скомандовал, а?
Я не люблю хамов с детства, и оскорблений никому не прощаю, даже людям в мундирах. Я разозлился и прямо сказал:
– Пошел ты на хуй! Чего орешь? Вот моя машина. Вот мои документы. Не ори.
