передовой позиции разорвавшимся японским снарядом были убиты командир батареи и его помощник, а стоявший в нескольких шагах от них Кондратенко остался невредим.[276] Судьба словно берегла его, чтобы дать возможность раскрыться его яркому военному дарованию. Дарованию, которое так неожиданно заблистало в Порт-Артуре и затем вдруг в одночасье погасло.
В воскресенье, 25 июля, после литургии в порт-артурской церкви, духовенство и многочисленные миряне совершали крестный ход. Процессия прошла по Бульварной, Набережной и Пушкинской улицам на городскую площадь. Здесь началось молебствие о даровании победы. И когда народ преклонил колени, вдруг раздался свист пролетающих снарядов. Это была первая бомбардировка Артура с сухопутного фронта. Она не вызвала паники. Только матери с детьми торопливо поднялись с колен и, боязливо озираясь, заспешили по домам, наивно надеясь, что под черепичными крышами можно спастись от японских фугасов.[277]
С этого времени бомбардировки происходили почти каждый день, в основном по Старому городу и порту. Закрылись многие магазины, даже аптеки. Холостым и оторванным от семьи людям стало негде обедать. В дневнике петербургского рабочего П. Ф. Дылевского приводится характерная сценка в ресторане «Саратов»: «Когда я допивал бутылку кваса, рядом [на улице] разорвался снаряд. Хозяин спросил: „Вы что же, будете обедать до тех пор, пока снаряд не разорвётся на тарелке?“ В это время у самой двери разорвался очередной снаряд. Окна и двери вылетели вон».[278] В порту разлетались в щепки и вдребезги штабеля со смирновской водкой. К разбитым ящикам и растекавшейся зазря живительной влаге отовсюду сбегались солдаты, матросы и рабочие, пренебрегая опасностью со стороны японской артиллерии и портовых патрулей. Людей можно было понять, ибо с начала войны Стессель объявил в городе сухой закон, сделав исключение лишь для господ офицеров. Так что в ход пошёл уже мебельный и паркетный лак, из которого умельцы научились извлекать спирт.[279]
Обстрел города и порта в это время вёлся почти вслепую. Но поскольку корабли в гавани стояли тесно, то начались попадания и в них. Один снаряд разметал всю мебель в боевой рубке флагманского броненосца «Цесаревич». Витгефт, в этот момент находившийся там, чудом остался жив и был слегка контужен. После этого он перебрался в рулевое отделение под броневой палубой.[280]
Господствующие высоты находились ещё в руках русских, и ответный огонь корабельной артиллерии был прицельным. Как говорили, на японских солдат наводили ужас разрывы 12-дюймовых снарядов с русских броненосцев.
Около 26 июля Витгефт получил от наместника категорический приказ, подкреплённый ссылкой на волю императора, идти на прорыв во Владивосток. «Напоминаю, – писал Алексеев, – Вам и всем начальствующим лицам подвиг „Варяга“ и что невыход эскадры вопреки высочайшей воле и моим приказаниям и гибель её в гавани в случае падения крепости лягут… неизгладимым пятном на Андреевский флаг и честь родного флота».[281] После этого было принято окончательное решение, и Витгефт быстро и хорошо провёл подготовку, забрав, вопреки сопротивлению сухопутного начальства, с позиций на корабли почти всю позаимствованную артиллерию.
Витгефт неоднократно говорил, что он не собирался и не готовился быть флотоводцем, предпочитая штабную и научную работу.[282] Но когда судьба указала на него, он не пытался уклониться от ответственности или отсидеться. Витгефт был человеком долга и фаталистом. А потому перед отплытием ответил с суровой решимостью на чьё-то пожелание доброго пути: «Нечего желать, я убеждён, что меня убьют».
Многие советовали выйти с ночи, чтобы проскочить мимо главных сил неприятеля, базирующихся в Дальнем и Чемульпо. Витгефт отклонил этот совет, сказав, что он гораздо больше боится заградительных мин, чем неприятельских кораблей. Действительно, ночью было гораздо трудней идти точно вслед за тралами, и один или два корабля могли подорваться.[283] Очевидно, Витгефт не хотел ослаблять себя перед боем, который считал неизбежным.
Выход эскадры был назначен на 28 июля. Накануне снова был сильный обстрел, и «Ретвизан» получил большую пробоину. Её наскоро заделали железным листом, который оказался маловат и держался ненадёжно. «С такой негодной затычкой броненосец был в бою 28 числа», – писал Колчак.[284]
Стало известно, что с эскадрой пойдут миноносцы первого отряда, а второй будет конвоировать тралящий караван и вместе с ним вернётся в Артур. Накануне выхода Колчак зашёл на «Бесшумный» к Бегичеву, и они попрощались.[285] Больше они, наверно, не виделись. Жизнь развела, и закончилась дружба между офицером и боцманом. В своих воспоминаниях Бегичев не сказал о Колчаке ни одного плохого слова, несмотря на то, что писались они уже в советское время.
Около двух часов ночи эскадра начала выходить. В 7 часов неприятель начал бомбардировку из полевых орудий, но в это время большинство судов было уже на рейде. Заметив их на рассвете, японские миноносцы помчались с докладом к начальству.
В половине девятого эскадра направилась в море. Впереди шли землесосы, пароходы и катера с тралами. Их конвоировал второй отряд миноносцев, а также канонерские лодки «Бобр» и «Гремящий». Пройдя около десяти миль, адмирал отпустил тралящие суда вместе с конвоем.
Эскадра скрылась из виду. Конвой, проводив тральщиков до входа в гавань, отправился в бухту Тахэ обстреливать неприятельские позиции. В опустевшей порт-артурской гавани из больших кораблей остался лишь «Баян», незадолго до выхода эскадры наскочивший на мину.[286]
Город как бы осиротел, а особенно ожесточённая бомбардировка в этот день усиливала чувство обречённости. О судьбе эскадры не поступало известий вплоть до утра.
На рассвете 29 июля с наблюдательных постов увидели на внешнем рейде «Ретвизан», «Севастополь», «Пересвет», «Палладу» и один миноносец – им оказался «Бойкий». Позднее подошла «Победа» с двумя миноносцами. Когда они прошли в гавань, портартурцы заметили, что корпуса кораблей зияют пробоинами, трубы в дырах, мачты побиты. Стали свозить на берег убитых и раненых. Среди последних Колчак мог увидеть своего однокурсника лейтенанта Александра Рыкова, у которого была оторвана нога. Где «Цесаревич», «Аскольд», «Диана», «Новик» и остальные пять миноносцев, никто не знал. Разнёсся слух, что адмирал Того убит.[287] Это немного поддержало дух портартурцев, хотя слух оказался ложным.
Вскоре после боя 28 июля Колчак завёл тетрадь в чёрном клеёнчатом переплёте, в которую время от времени записывал свои наблюдения и размышления. Порт-артурская тетрадь Колчака вместила в себя две пространные записки («О действиях артиллерии во время обороны Порт-Артура» и «Бой 28 июля»), несколько мелких заметок и, наконец, дневник последних двух месяцев осады, озаглавленный автором «Батарея Скалистых гор».[288]
В первой из этих записок затрагиваются вопросы сугубо военно-технические. Колчак описывает, по рассказам и собственным наблюдениям, действие японских снарядов – бронебойных и фугасных, причём о первых высказывается критически, а вторые считает очень эффективными. Изучив направление разлёта их осколков, он пишет, что при ударе о твёрдый предмет масса осколков летит назад, при взрыве в мягком грунте – в основном вперёд. А при взрыве о воду направление разлёта угадать трудно. Однажды, сообщает Колчак, он сидел в шлюпке, когда над ней пролетел шестидюймовый снаряд и ударился о воду на расстоянии одной сажени. И ни один из осколков не попал ни в шлюпку, ни в людей на её борту.[289]
Записку о сражении в Жёлтом море 28 июля 1904 года Колчак написал со слов очевидцев. На таком же источнике построен рассказ об этом событии в книге М. Бубнова. С. Н. Тимирёв, старший штурман на «Победе», писал по собственным впечатлениям. Если основываться на их рассказах (с привлечением некоторых других источников), то получается картина, несколько отличающаяся от официального описания Исторической комиссии Морского генерального штаба, составленного на основании рапортов командиров кораблей.
Отпустив тральщики и миноносцы второго отряда, адмирал Витгефт поднял сигнал: «Флот извещается, что государь император приказал идти во Владивосток». Это означало, что приказание должно быть выполнено во что бы то ни стало.
