Проснувшись на третий день, я обнаружил, что в доме тихо, а в моей комнате совершенно темно, потому что ставни плотно закрыты. Я распахнул их и впустил солнечный свет, который прикоснулся к моему лицу и разломился остриями пик на полу. В желтых лучах плясала пыль. Потолок моей комнаты был косым и низким, на стенах виднелись выцветшие квадраты от картин. Тут был умывальник и кувшин с ледяной водой. Но я так натерпелся от холода, что дерзнул опустить в воду лишь кончики пальцев и протереть заспанные глаза. Зеркало здесь тоже было — в рост человека, на крутящейся деревянной подставке. Оно местами потемнело, но я видел себя, худого, костлявого, со слишком большой головой и разбойничьей бородой. Они были правы — перед выходом на улицу следовало побриться. Из окна, выходившего на канал, я видел, что здесь все плавают на лодках. Грузовые лодки, пассажирские лодки, лодки с балдахинами, скрывавшими богатых дам, со шпангоутом, тонким, как лезвие ножа, и приподнятыми носами. То были очень странные лодки — их владельцы гребли стоя. На всем протяжении канала виднелись веселые полосатые столбы, стоявшие через равные промежутки. К некоторым были привязаны лодки; верхушки других, покрытые облупившейся золотой краской, отражали солнце.
Я выплеснул грязную воду с остатками бороды в канал и помолился, чтобы мое прошлое утонуло навсегда.
Заблудился я с самого начала. Там, куда приходит Бонапарт, тянутся прямые дороги, здания перестраиваются, улицы получают названия в честь одержанных побед, однако таблички с новыми названиями всегда висят на положенных местах. Здесь же таблички никого не волновали; если их и меняли, то с удовольствием пользовались прежними названиями. Даже Бонапарт не смог перестроить Венецию.
Это город безумцев.
Церкви попадались на каждом шагу; иногда казалось, что я на той же площади, но церкви на ней — другие. Возможно, они росли по ночам, как грибы, и к рассвету рассасывались. Или венецианцы строят их по ночам? В период расцвета здесь каждый день спускали на воду полностью готовый галеон. Так почему бы тогда не выстроить полностью готовую церковь? Единственным нормальным местом во всем городе был народный сад, но даже там в какую-нибудь туманную ночь из земли поднимались четыре призрачные церкви, попирая стоящие по ранжиру сосны.
Я пропадал пять дней, потому что не мог найти дом пекаря, а говорить с местными жителями по- французски стеснялся. Я бродил, разыскивая булочные, принюхиваясь, как ищейка, и надеясь отыскать дорогу по запаху. Но находил только церкви.
Наконец я свернул за угол, который огибал, клянусь, уже сотни раз, и увидел Вилланель. Она сидела в лодке и заплетала косу.
— Мы думали, ты вернулся во Францию, — сказала она. — Мама выплакала по тебе все глаза. Она хочет, чтобы ты стал ее сыном.
— Мне нужна карта.
— Не поможет. Это живой город. Тут все меняется.
— Вилланель, города не меняются.
— Меняются, Анри.
Она велела мне сесть в лодку и пообещала накормить по дороге.
— Я проведу для тебя экскурсию, и ты больше не потеряешься.
Лодка пахла мочой и капустой, и я спросил Вилланель, чья она. Она ответила, что лодка принадлежит человеку, который держит медведей. Ее поклоннику. Я научился не задавать слишком много вопросов; ответы могли быть лживыми или правдивыми, но удовлетворения не приносили ни те, ни другие.
Мы свернули и поплыли по ледяным тоннелям, где было так холодно, что у меня застучали зубы. Мимо нас тянули мокрые грузовые баржи с их безымянным грузом.
— Этот город сворачивается сам в себя. В каналах прячутся другие каналы, а протоки пересекаются и скрещиваются так часто, что отличить их друг от друга может лишь тот, кто прожил здесь всю жизнь. Со временем ты научишься различать площади и сможешь уверенно добраться от Риальто до Гетто или выйти к лагуне, но все равно останутся места, которых ты не сумеешь найти. А если найдешь, то вряд ли вернешься на площадь Святого Марка. Отводи на дела как можно больше времени, будь готов искать другую дорогу, и если улицы заведут тебя в незнакомое место, займись тем, что прежде не приходило тебе в голову.
Мы гребли, похоже, описывая бесконечную восьмерку. Когда я сказал Вилланели, что она нарочно напускает туману, чтобы я не смог запомнить дорогу, она улыбнулась и ответила, что везет меня древним путем, который может запомнить только лодочник.
— Внутренние города не отмечены ни на одной карте.
Мы проплывали мимо разграбленных дворцов с окнами без ставень, из которых свисали шторы, и я то и дело примечал худые фигуры на полуобвалившихся балконах.
— Тут есть изгнанники. Люди, которых выжили французы. Эти люди мертвы, но они не исчезли.
Мы проплыли мимо группы детей со старыми и злобными лицами.
— Я везу тебя к своей подруге.
Канал, в который она свернула, был полон мусора и крыс, плававших розовыми брюшками вверх. Иногда он становился слишком узким, и Вилланель отталкивалась от стен, соскребая с них веслом несколько поколений плесени. Жить здесь было невозможно.
— Какое сейчас может быть время дня?
Вилланель засмеялась.
— Время ходить в гости. Я сегодня с другом.
Она причалила к вонючей нише, выбралась на хлипкий карниз из деревянных ящиков и присела на корточки. Там сидела женщина, такая опустившаяся и грязная, что ее трудно было принять за человека. Ее волосы светились; с приставшей к ним странной фосфоресцирующей плесенью женщина походила на подземного дьявола. С плеч свисали складки плотной ткани неопределенного цвета и рисунка. На одной руке было всего три пальца.
— Я уезжала, — сказала Вилланель. — Уезжала надолго, но больше не уеду. Это Анри.
Старуха продолжала рассматривать Вилланель. Наконец промолвила:
— Да, ты действительно уезжала, однако все это время я следила за тобой и иногда видела, как мимо проплывал твой призрак. Тебе грозила опасность. Она еще не миновала, но ты больше не уедешь. Во всяком случае, в этой жизни.
Там, где мы сидели, не было света. Дома по обе стороны канала стояли так близко друг к другу, что над нашими головами нависала арка. Так близко, что, казалось, крыши соприкасаются краями. Может, мы в сточной трубе?
— Я принесла тебе рыбу. — Вилланель вынула сверток; старуха понюхала его и спрятала под юбки. Потом обернулась ко мне.
— Берегись старых врагов в новых масках.
— Кто она? — спросил я, когда мы благополучно уплыли.
Вилланель пожала плечами, и я понял, что опять не получу истинного ответа.
— Изгнанница. Жила вот здесь. — Вилланель указала на заброшенный дом с двойными воротами. Дом тонул; в комнатах плескались волны. На верхних этажах устроили склады; из одного окна торчал шкив.
— Говорят, в те времена, когда она жила здесь, свет в доме не гас до рассвета, а в погребах хранились такие редкие вина, что человек, выпивший больше одного бокала, мог умереть. У нее было множество кораблей, и эти корабли привозили из-за моря товары, которые сделали ее одной из богатейших женщин Венеции. Люди говорили о ней с уважением, а ее мужа называли «Мужем Дамы со Средствами». Но она лишилась всего, когда Бонапарту приглянулись ее средства; говорят, ее драгоценности достались Жозефине.
— Жозефине достались драгоценности почти всех людей на свете, — ответил я.
Тайный город остался позади, и мы очутились среди квадратов солнечного света и широких каналов, где могли разминуться восемь или девять лодок и еще оставалось место для утлого кораблика, на котором катали приезжих.
— Сейчас их время. А если пробудешь здесь до августа, отпразднуешь день рождения Бонапарта. Но к тому времени он может умереть. В таком случае, тебе придется остаться до августа и отпраздновать его похороны.
