обществе иностранцев, нашла своим дочерям женихов бог весть в каких развращенных фешенебельных кругах, была запанибрата с посланниками и герцогами, якшалась с папистами, принимала у себя оперных певцов, дружила с мадам Тальони,[18] и за все это время (что первым констатировал Силлертон Джексон) на ее репутации не появилось ни малейшего пятнышка — единственно, как он всегда добавлял, чем она отличалась от своей предшественницы Екатерины Великой.
Миссис Мэнсон Минготт давно сумела снять ограничения с мужнина наследства и уже полсотни лет жила в полном достатке, однако память о прежней нужде сделала ее чрезмерно бережливой. Правда, покупая одежду или мебель, она старалась приобретать все самое лучшее, но никак не могла заставить себя потратить лишние деньги на преходящие радости чревоугодия. Оттого-то еда в ее доме была такой же скверной, как и у миссис Арчер, хоть и но совершенно иной причине, и даже вина ничуть не спасали дело. Родственники считали, что скудость ее стола позорит доброе имя Минготтов, всегда славившихся богатством, но, несмотря на «готовые» блюда и выдохшееся шампанское, люди все равно к ней ездили, и в ответ на увещания своего сына Лавела (который пытался восстановить фамильную честь, наняв лучшего повара во всем Нью-Йорке), она со смехом говорила: «Какой смысл держать двух дорогих поваров в одной семье, тем более когда девочек я уже выдала замуж, а соусов все равно есть не могу».
Размышляя обо всем этом, Ньюленд Арчер еще раз взглянул на ложу Минготтов. Он убедился, что миссис Велланд и ее невестка встречают критические взгляды противоположной части зала с чисто минготтовским апломбом, который старуха Кэтрин привила всему своему клану, и только румянец Мэй Велланд (возможно, вспыхнувший от сознания, что он на нее смотрит) свидетельствовал, что она понимает всю серьезность ситуации. Что же до той, которая вызвала все это смятение, то она грациозно сидела в углу ложи, не сводя глаз со сцены, и, наклонясь вперед, выставляла напоказ плечи и грудь чуть более откровенно, чем позволяли себе нью-йоркские дамы, во всяком случае те, у которых были основания пожелать остаться незаметными.
По мнению Ньюленда Арчера, мало что могло сравниться с преступлением против «вкуса» — этого пребывающего где-то вдали божества, для которого «хороший тон» — не более чем полномочный представитель и наместник. Бледное сосредоточенное лицо госпожи Оленской показалось ему вполне соответствующим случаю и ее несчастному положению, но покрой ее платья (без всякой шемизетки), обнажавшего худощавые плечи, глубоко его огорчал и шокировал. Ему претила даже мысль о том, что Мэй Велланд подвергается влиянию молодой особы, столь равнодушной к требованиям вкуса.
— Что же, — услышал он у себя за спиной голос одного из молодых членов клуба (во время дуэтов Марты и Мефистофеля все зрители разговаривали), — что же в конце концов произошло?
— Она его оставила; никто и не пытается это отрицать.
— Но ведь он же гнусный негодяй? — настойчиво продолжал расспросы простодушный молодой человек по фамилии Торли, явно вознамерившийся стать рыцарем дамы, о которой шла речь.
— И притом наихудшего сорта. Я встречался с ним в Ницце, — авторитетным тоном заявил Лоренс Леффертс. — Одна рука парализована, седой, ехидный тип. Физиономия довольно смазливая, и эдакие, знаете ли, длинные ресницы. Наверняка из тех, кто гоняется за юбками, а на досуге коллекционирует редкий фарфор. Сколько я понимаю, платит любые деньги и за то, и за другое.
Все засмеялись, а юный рыцарь спросил:
— Ну а дальше что?
— А дальше она сбежала с его секретарем.
— Вот как! — физиономия рыцаря вытянулась.
— Это, впрочем, продолжалось недолго; говорят, уже через несколько месяцев она жила в Венеции одна. По моим сведениям, Лавел Минготт ездил за нею туда. Рассказывал, что она ужасно несчастлива. Все это прекрасно, но демонстрировать ее в опере — дело совсем другое.
— Быть может, — осмелился заметить юный Торли, — быть может, она слишком несчастлива, чтобы оставаться дома.
Это замечание вызвало непочтительный смех. Юноша покраснел и притворился, будто его слова, как выражаются остряки, содержали некий double entendre.[19]
— Однако зачем привозить с собою мисс Велланд? — тихо проговорил кто-то, искоса взглядывая на Арчера.
— О, это часть все той же кампании — не иначе как приказ бабушки, — со смехом отозвался Леффертс. — Уж если старуха за что-нибудь берется, то делает это основательно.
Действие подходило к концу, и публика в ложе задвигалась. Ньюленда Арчера внезапно охватило неодолимое стремление к решительным действиям. Первым войти в ложу миссис Велланд, объявить застывшему в ожидании свету о своей помолвке с Мэй Велланд, помочь ей преодолеть трудности, с которыми она может столкнуться из-за противоестественного положения ее двоюродной сестры, — этот порыв внезапно победил все колебания и сомнения, и Арчер поспешно зашагал по красным коридорам в противоположный конец театра.
Войдя в ложу, он встретился глазами с Мэй Велланд и увидел, что она сразу поняла его намерения, хотя фамильная честь, которую они оба почитали столь высокой добродетелью, не позволяла ей об этом говорить. Люди их круга жили в атмосфере тонких намеков и туманных околичностей, и то обстоятельство, что он и она понимают друг друга без слов, по мнению молодого человека, сблизило их больше всяких объяснений. Ее глаза сказали:
«Вы видите, почему мама взяла меня с собой», а его глаза ответили: «Я ни в коем случае не хотел бы, чтобы вы оставались в стороне».
— Вы знакомы с моей племянницей, графиней Оленской? — спросила миссис Велланд, пожимая руку будущему зятю.
Арчер поклонился, не протягивая руки, как полагалось мужчине, которого представляют даме, и Эллен Оленская слегка кивнула, сжимая руками в светлых перчатках огромный веер из орлиных перьев. Поздоровавшись с миссис Лавел Минготт, крупной белокурой дамой в скрипучем атласном платье, он сел рядом со своею невестой и шепотом спросил:
— Надеюсь, вы сказали госпоже Оленской о нашей помолвке? Я хочу, чтобы все об этом знали, я хочу, чтобы вы позволили мне объявить об этом сегодня вечером на балу.
Зардевшись подобно утренней заре, мисс Велланд взглянула на него сияющими глазами.
— Если вам удастся убедить маму, — отозвалась она. — Но зачем менять то, что уже решено?
Он ответил ей одним только взглядом, и она продолжала:
— Скажите ей сами. Я вам разрешаю. Кузина говорит, что в детстве вы часто вместе играли.
Она отодвинула назад свое кресло, чтоб дать ему пройти, и, желая показать всему свету, что он делает, Арчер несколько демонстративно сел рядом с графиней Оленской.
— Мы ведь и вправду вместе играли, — заметила она, взглянув на него своими печальными глазами. — Вы были несносным мальчишкой и однажды ухитрились поцеловать меня за дверью, но я была влюблена в вашего кузена Венди Ньюленда, который не обращал на меня ни малейшего внимания. — Она обвела глазами полукруглый ряд лож. — О, как все это напоминает мне те времена, когда все, кто здесь сидит, бегали в коротеньких штанишках и кружевных панталончиках! — проговорила она с едва уловимым иностранным акцентом, вновь обратив глаза на Арчера.
И, хотя глаза эти были полны доброжелательности, молодого человека даже передернуло при мысли, что они хранят столь неподобающий образ высокого трибунала, который как раз сейчас выносит ей свой приговор. Нет ничего бестактнее неуместного легкомыслия, и он несколько принужденно ответил:
— Да, вас здесь очень долго не было.
— О, целую вечность, — подхватила она, — так долго, что мне кажется, будто я давным-давно умерла, а этот милый старый театр — не что иное, как царствие небесное.
Эти слова — почему, он и сам не мог бы объяснить, — показались Ньюленду Арчеру выражением еще большей непочтительности к нью-йоркскому обществу.
3
