ни врагов… И что самое ужасное — нет рядом с ним женщины. Наш еврейский Бог всего-навсего сходит с ума от одиночества и не дает людям покоя. Как нас только не называет, и блудницей, и девой, и невестой,[29] и другими дурацкими прозвищами, которыми мужчина зовет женщину. Но ведь она — всего лишь женщина, плоть и кровь… Как жаль, что только теперь я понимаю все эти вещи. Ведь знай я тогда, что в любви важен разум, а не сердце, важны правила, а не сумасбродные мечтания, быть может, моя жизнь сложилась бы удачнее…
Но понимать, Зейде, это одно, а преуспеть — это уже совсем другое дело. Для того чтобы мужчина смог добиться взаимности от женщины, той единственной, о которой он мечтает, кто-то сверху должен управлять целым миром, в котором каждый винтик и пружинка должны прийти в движение и встать на свои места. Ничего не происходит само по себе, мой мальчик, и если кто-то здесь, в Израиле, утонет, то это для того, чтобы кто-то в Америке… ну, скажем, выиграл в карты. А иногда грозовая туча плывет сюда по небу из самой Европы только для того, чтобы здесь мужчина и женщина, спасаясь от дождя, оказались вместе в ненастную ночь. И если кто-то кончает с собой, Зейде, значит, кому-то другому это было необходимо. Когда я увидел Юдит, солнце светило как-то по-особенному и телега, на которой она сидела, ехала под каким-то необычным углом. Едва взглянув на нее, я понял — вот женщина, которую я смогу глазами оторвать от земли, поднять в воздух и унести с собой. Знаешь, в Индии есть такие специальные люди, которые одним взглядом могут двигать чашки по столу. Я вычитал о них в «Детском приложении» у Папиша-Деревенского. У него сохранились все выпуски. Одним взглядом, представляешь? Чашка по столу ездит из конца в конец, направо и налево! А ведь чашку, Зейде, только между нами, гораздо труднее сдвинуть с места, чем женщину.
Глава 14
Менахем Рабинович, чьи истории об Израиле и сладкие рожки поманили за собой младшего брата, случайно познакомившись с Юдит, посоветовал Моше взять ее к себе работницей.
Уже взрослым я наконец-то узнал от дяди Менахема имя, которое за все эти годы ни разу не было упомянуто, ни устно, ни письменно, — имя первого мужа моей матери. Менахем открыл мне его и поведал одну давнюю историю.
Они жили то ли в Млабес, то ли в Ришон ле-Ционе, дядя не знал точно. Муж Юдит служил в Еврейских батальонах,[30] а когда война подошла к концу, вернулся в Израиль и принялся за безнадежные поиски заработка. Он ежедневно выходил на главную улицу поселка и справлялся о работе. По причине горделивого нрава этот вояка считал ниже своего достоинства унижаться перед работодателями, уговаривая их, вместо этого по-солдатски дерзко смотрел им в глаза, еще не осознавая того, что в мирное время такой взгляд приносит скорее вред.
— Люди могут быть только такими, какие они есть, уместно это или неуместно, — заметил дядя Менахем. — Поэтому они улыбаются там, где нужно плакать, палят из пистолетов в того, с кого хватило бы и пощечины, и устраивают сцены ревности своим возлюбленным вместо того, чтобы их смешить.
Долгими часами этот человек лежал на кровати и молчал, отвернувшись к стене. Они снимали угол в бывшем гусятнике, наспех переделанном под жилье. Старые перья, высохнув, рассыпались в пыль, которая забивалась в нос и раздражала глаза. В комнате царило унизительное зловоние гусиного помета.
Юдит надоумила мужа заняться торговлей овощами. Тогда он встал, взял мотыгу и прополол за домом несколько грядок. Но клубни и луковицы не принесли ему успокоения.
Перед домом во дворе возвышалось высокое дерево, в листве которого местные вороны завели обычай собираться по вечерам. Их резкое карканье отдавалось в сердце тревогой. Человек старался не обращать внимания, но когда терпение его иссякало, он возвращался в комнату и захлопывал за собой дверь.
Временами его видели на берегу Яркона.[31] Он сидел на корточках, обхватив колени руками, будто утешая себя.
Не продолжай Юдит выпалывать грядки, ухаживать за птицами, латать одежду и варить варенье из тех немногих фруктов, которые остались в саду, вся их маленькая семья умерла бы с голоду.
В конце концов, муж Юдит заявил, что он решил уехать на год в Америку, штат Делавэр, и устроиться рабочим на один литейный завод, принадлежавший отцу его сослуживца-американца из Еврейского батальона.
— Заработаю денег и вернусь. Один год, Юдит, самое большее — два.
Жена, сидевшая за столом и перебиравшая чечевицу для супа, повернулась к нему своей глухой левой стороной. Тогда он схватил ее за плечи и закричал, принуждая слушать себя.
— В Америке тоже полно безработных. Люди скоро начнут прыгать с крыш, — возразила она.
На столе перед Юдит быстро вырастали два маленьких холмика: коричневый, побольше, — из чечевицы, второй — маленький и серый, состоявший из песка, мелких камешков и сухой шелухи. Меж коленей ее удобно примостилась их двухлетняя дочь, не отрывавшая восхищенного взгляда от проворных материнских пальцев.
— Не уезжай, — взмолилась Юдит, — мы справимся, все будет в порядке.
Дрожащими руками она затянула потуже синюю косынку. Тревога и пророчество звучали в ее голосе, но человек, чье имя нельзя упоминать, не внял им. Предвкушение дальней дороги уже опьянило его. Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как он выглядел, у меня под веками возникает низкорослый силуэт с неясными чертами лица. Он складывает в небольшой деревянный чемодан неприхотливую снедь — кусок брынзы, пару апельсинов, краюху хлеба и банку оливок. Человек поспешно прощается с женой, дочерью и уезжает в Яффо. А вот и мать, прислонившаяся спиной к мезузе.[32] А это моя наполовину сестра, такая же безликая, как и ее отец, прижимается к ногам матери.
В Яффо он купил самый дешевый билет на грузовой пароход, везущий в Англию партию апельсинов «шамути» и сладких лимонов, и занял свое место среди немногочисленных пассажиров, ночевавших на палубе. День выдался пасмурным, но сладкий цитрусовый аромат, поднимавшийся из недр корабля, хранил в себе солнечное тепло. Он сопровождал пассажиров в течение всего пути, обостряя их тоску по дому и чувство раскаяния.
Из Ливерпуля человек отбыл в Нью-Йорк. Расстояние от Хадсонского вокзала до станции Гранд- Сентраль он проделал пешком, испуганно озираясь по сторонам. Посольку на чужбине заносчивости в нем поубавилось, он блуждал в лабиринте бесконечных станционных коридоров, тоненько выкрикивая «Уильмингтон, Уильмингтон» сдавленным от беспомощности голосом, пока добрые люди не указали дорогу к кассам и перронам. Большинство пути поезд проделал под землей. После, вырвавшись на свет, он прогрохотал по мосту над широкой рекой и ее заболоченным берегом, поросшим камышом, который человек никак не ожидал увидеть здесь, в Америке. Он сидел у окна, провожая взглядом проносившиеся телеграфные столбы, будто протягивая нить, которая укажет ему путь обратно, и повторял про себя название станций — «Нью-Арк», «Нью-Брунсуик», «Трентон», «Филадельфия»… и три часа спустя, когда кондуктор наконец выкрикнул: «Уильмингтон», он вскочил с места и спустился на перрон. Человек едва не сбился с ног, бегая от одной заводской трубы к другой, но литейного завода, принадлежавшего отцу его товарища, так и не нашел. Еще ему запомнилось название улицы и номер дома, где тот, по собственным словам, обитал. После долгих блужданий и расспросов попал на Колумбус-стрит. Дом оказался очень симпатичным. Он стоял, окруженный пахучей стеной из аккуратно подстриженного кустарника, и выглядел вполне подходящим для богатого еврейского фабриканта, однако, как оказалось, принадлежал голландцу, торговавшему одеждой.
Судьбе было угодно, чтобы именно в этот день голландец, заядлый картежник, сорвал крупный куш в покер и поэтому находился в прекрасном расположении духа. Увидев странного гостя, в порыве щедрости он пригласил его в дом и угостил роскошным обедом из пареной рыбы с картошкой, обильно сдобренной маслом и мускатными орехами. Мне не раз казался немного странным тот факт, что дяде Менахему, Одеду и Яакову Шейнфельду известны все эти мелкие подробности, тогда как ни один из них не присутствовал при этом Неужели Одед настолько ненавидел мою мать, что сплел ее прошлое с такой скрупулезностью? Или, быть может, Яаков, сотнями раз проигрывавший в воображении историю жизни Юдит, создал ее заново?
