Буров ответил не сразу. Снова закашлялась Мира, и он сказал смело, по-отцовски заботливо:
— Кожушок вам требуется, барышня. Чего это она у вас, Сергей Валентинович, без кожушка ходит?
Богунович замер, сжался. Ох, выдаст она сейчас за «барышню» и за такой выразительный намек на их отношения! Нет, смолчала. Только удивленно посмотрела на унтера, а когда тот шагнул к печке, еще больше удивилась, увидев на его груди кресты. Богунович усмехнулся: будет длинная лекция о царских «побрякушках» придуманных для одурманивания народа. Но и про кресты Мира смолчала. Странно. А Буров словно испугался, что не ответил на вопрос командира:
— За дровами пошли. Мороз берется…
— Весь взвод?
Буров по-крестьянски тяжело переступил с ноги на ногу и вдруг как колуном ударил, даже гакнул:
— А-ах… Сергей Валентинович. Без завтрака люди. Не хватило на всех завтрака. А уже обед…
Это был упрек ему, командиру полка. Если оставался без завтрака взвод, находящийся в боевом охранении, в окопах, — это, считай, уже не армия. Нужно немедленно менять людей, занимающихся продовольственным обеспечением полка. Но как заменить, если полк их выбрал? Всех выбирают. Демократия.
Богунович взял от стола табуретик, подал Мире.
— Сними шинель. Отогрей душу.
— Плох тот революционер, у кого замерзает душа, — раздраженно, явно недовольная, ответила Мира.
— Эх, дочка, — вздохнул Буров, — душа…
Но Богунович кивнул ему, чтобы не развивал своих крестьянско- церковных представлений о душе, иначе эта девчонка распатронит их, несознательных, в пух.
— Кипяточек у меня есть. Выпей, родная. Кашлять не так будешь. Жаль, сахару нет…
Буров ополоснул кружку, выплеснул воду за дверь, впустив облако морозного пара. Налил кипятку.
Мира сняла перчатки — отогрелась, взяла по-детски кружку в обе руки, маленькими глотками, но жадно пила горячую воду. Богунович следил за ней и с тревогой думал, не заболела ли она — очень уж запылали щеки. Но при солдате не припадешь губами к ее лбу, виску — так он, как когда-то мама, проверял, нет ли у нее жара. Она любила такие его поцелуи, но насмехалась над его «аристократическими замашками».
— Иван Егорович, выстоим, если немцы начнут наступать?
Буров, подбрасывавший в печку дрова, словно ожегся, выпрямился, не закрывая дверец, вытянулся по-солдатски; несмотря на отблески пламени, лицо его, показалось Богуновичу, побелело.
— А что — мира не будет?
— Вы, товарищ командир, задаете провокационные вопросы! — жестко и, пожалуй, зло сказала Мира.
— Мир будет. Но до мира все может быть. Фронт есть фронт. И если что — надо выстоять.
— С кем? Сергей Валентинович! С чем? — чуть ли не в отчаянии выкрикнул Буров.
— С помощью пролетариата Германии! Европы! С помощью мировой революции! — уверенно, бодро сказала Мира.
— Разве что с помощью мировой революции, — неуверенно согласился Буров.
Мира не стала, как обычно перед солдатами, горячо доказывать неизбежность мировой революции. Она нахохлилась, будто обиженный котенок. Но Богуновича давно уже умиляло даже то, что она могла вот так надуться из-за политики. Между прочим, такой она бывала только с ним — с солдатами, со своими оппонентами — эсерами, меньшевиками спорила до хрипоты и после спора всегда была весела, даже когда не удавалось отстоять свою правоту. А с ним — как капризное дитя у нестрогой матери. Как-то проговорилась, что она хочет перевоспитать его — любыми средствами. Наверное, это одно из ее средств.
Богунович сказал:
— Взводный Буров, как вы думаете, что было бы командиру в хорошей армии за уход солдат с позиции?
Буров вытянулся, и голос его зазвучал испуганно:
— Трибунал.
— Боевое охранение передних линий должно вестись по всем правилам позиционной войны, Буров!
— Слушаюсь, товарищ…
— Людей собрать! Передать мой приказ.
— Слушаюсь! Разрешите выполнять? — Буров начал надевать шинель.
….После жарко натопленного блиндажа стужа казалась невыносимой. Ветер сек в лицо с еще большей свирепостью. Началась настоящая метель, Богунович сказал Мире:
— Пожалуйста, не разговаривай. Мне не нравятся твои горящие щеки. У тебя жар.
Нет, молчать она не могла и не о себе думала.
— Должна вам заметить, товарищ командир полка… армий не бывает хороших или плохих… Армии есть империалистические, контрреволюционные… И будут революционные!
— Революционная армия тоже может быть слабой.
— Ах, вы так думаете!
— Любая армия сильна своей дисциплиной.
— Революционной!
— Называй как хочешь.
Мира схватилась в отчаянии за голову и сказала уже без иронии, горячо и с болью:
— Не могу тебя понять! Не могу! Ты же умный человек. Тебя любят солдаты… А ляпнуть, прости, можешь такое… Мы стараемся день и ночь… чтобы вытравить из душ, из сознания солдат рабство, чинопочитание… дикость… Выбросить на свалку истории все установления царизма, буржуазии — чины, звания, ордена…
То, что Буров нацепил, оставшись в одиночестве, кресты, действительно-таки сильно тронуло Богуновича, и он готов был защищать право солдата носить их.
— Пойми: человек заплатил кровью за эти «георгин». Это очень дорогая плата — кровь.
— Скоро ты оправдаешь войну за царя, за отечество…
— Странная у тебя логика! И все-таки: ты можешь помолчать?
— Нет, не могу.
— Тогда слушай меня. Если хочешь откровенно, я тебе скажу… Я признал все декреты Советов, кроме одного… Об отмене званий, чинов… о выборности командиров. Это абсурд… Если мы хотим защищать революцию, мы должны иметь сильную армию. Сила армии — в дисциплине, в грамотных командирах. Командовать полком должен полковник Пастушенко, а не какой-то поручик… Да что поручик! Солдата запросто выбирают…
Мира сначала словно собралась сбежать от его слов — обогнала шага на три, а потом повернулась к нему лицом, загородив дорогу и принуждая остановиться. Богунович увидел ее решимость спорить, доказывать и подумал: «Хорошо, что хоть отвернулась от ветра». Он знал, что сейчас услышит жестокие слова, но почему-то нестерпимо захотелось обнять ее, согреть. Как все-таки чудно меняется цвет ее глаз! Снова они зеленые.
— Ах, вот чего вам, ваше благородие, захотелось, — с безжалостным сарказмом процедила Мира сквозь зубы. — Вернуть царских генералов, полковников?
Черт возьми, здорово она умеет загонять в угол: действительно, а где взять их, полковников и генералов, верных революции? Он не сразу нашелся, что сказать. А она уже не цедила — почти кричала, как на митинге:
— Революционной армией будут командовать революционные солдаты! Главковерх — прапорщик. А командует не хуже вашего Духонина, по которому вы вздыхаете!
