позволю».
— Меня зовут Грета, — сказала я, спокойно встречая ее взгляд. — Да, я буду работать здесь служанкой.
Женщина переступила с одной ноги на другую.
— Тогда заходи, — помедлив, сказала она и отступила от двери, открыв доступ в дом.
Я переступила порог.
У меня в памяти навсегда осталось первое впечатление, которое на меня произвела прихожая: какое множество картин! Я остановилась в дверях, вцепившись в свой узелок и изумленно вытаращив глаза. Картины мне приходилось видеть и раньше — но не в таком количестве и не в одной комнате. На самой большой картине были изображены двое почти обнаженных борющихся мужчин. Я не помнила такой истории в Библии и подумала, что это, наверное, католический сюжет. Другие картины были на более знакомые темы: натюрморты с фруктами, пейзажи, корабли на море, портреты. Казалось, что их написали разные художники. Которые же из них принадлежат кисти моего нового хозяина? Как-то я представляла его картины иначе.
Впоследствии я узнала, что картины были написаны другими художниками — хозяин редко оставлял в доме законченные картины. Он был не только художником, но и торговцем картинами, и картины висели на стенах почти во всех комнатах, даже там, где спала я. Всего их было около пятидесяти, но их число менялось — некоторые он продавал.
— Иди-иди, нечего таращиться.
Женщина зашагала по длинному коридору, который шел по одной стороне дома до самой задней стены. Я следовала за ней. Вдруг она свернула в комнату слева. На противоположной двери стене висела картина размером больше меня. На ней был изображен Христос, распятый на кресте, а внизу стояли Божья Матерь, Мария Магдалина и святой Иоанн. Я постаралась не показать своего изумления, но была поражена размерами картины и ее сюжетом. «Католики не так уж отличаются от нас», — сказал отец. Но в домах протестантов не было таких картин, их даже не было в церквах. Я вообще такого нигде не видела. А теперь мне придется смотреть на эту картину каждый день.
В уме я называла эту комнату «комнатой с распятием» и всегда чувствовала себя в ней неуютно.
Картина так меня поразила, что я заметила сидящую в углу женщину, только когда она заговорила:
— Что ж, девушка, вот тебе и пришлось увидеть что-то новое.
Она сидела в мягком кресле и курила трубку. Сжимавшие мундштук зубы были коричневыми, а пальцы запачканы чернилами. В остальном она была безукоризненно опрятна — и черное платье, и кружевной воротник, и накрахмаленный белый капор. Хотя ее морщинистое лицо казалось суровым, в глазах притаилась улыбка.
Она была из тех старух, которые, представляется переживут всех своих детей.
Это мать Катарины, вдруг подумала я. И дело не в том, что у нее тот же цвет глаз и что из-под капора у нее, так же как у ее дочери, выбивается кудрявый локон — только совсем седой. Она держится как человек, привыкший руководить уступающими ей в уме людьми — такими, как Катарина. Я поняла, почему меня привели к ней, а не к ее дочери.
Она, казалось, смотрела на меня не очень внимательно, но ее глаза явно замечали все. Когда она прищурилась, я почувствовала, что она прочитала мои мысли. И я повернула голову так, чтобы оборки капора закрыли мое лицо.
Мария Тинс с усмешкой затянулась.
— Правильно, девушка. Держи свои мысли при себе. Значит, ты будешь служить у моей дочери. Она пошла по магазинам. Таннеке покажет тебе дом и объяснит, в чем будут заключаться твои обязанности.
Я кивнула:
— Хорошо, сударыня.
Таннеке, стоявшая рядом с креслом, в котором сидела старуха, прошла мимо меня к двери. Я последовала за ней, ощущая на спине проницательный взгляд Марии Тинс. И опять услышала смешок.
Таннеке сначала повела меня в заднюю часть дома, где располагались кухня и прачечная, а также две кладовки. Из прачечной дверь вела во внутренний дворик, завешанный сохнущим бельем.
— Для начала тебе надо будет все это выгладить, — сказала Таннеке.
Я ничего не ответила, хотя, на мой взгляд, солнце еще не успело как следует выбелить белье.
Потом она повела меня обратно в дом и показала в одной из кладовок люк с лестницей, которая вела под пол.
— Здесь ты будешь спать, — объявила она. — Брось вниз свои вещи — разберешься с ними потом.
Я неохотно бросила узелок в темную яму, вспомнив при этом, как мы с Франсом и Агнесой бросали камушки в канал в поисках таящихся там чудовищ. Узелок с глухим стуком упал на земляной пол. У меня было такое чувство, будто я — яблоня, с которой упало драгоценное для нее яблоко.
Затем мы с Таннеке опять пошли по коридору, куда выходили двери всех комнат, которых было гораздо больше, чем у нас дома. Рядом с «комнатой с распятием» где сидела Мария Тинс, находилась комната поменьше, там стояли детские кровати, ночные горшки, маленькие стулья и столик, загроможденный чашками и тарелками, подсвечниками, щипцами для снятия нагара со свечей, и безо всякого порядка валялась детская одежда.
— Здесь спят девочки, — пробормотала Таннеке, видимо, немного устыдившись открывшегося мне беспорядка.
Она пошла дальше по коридору и открыла дверь в большую комнату, в окна лился свет с улицы, падая на красную и белую плитку, которой был вымощен пол.
— Большая зала, — проговорила Таннеке. — Здесь спят господин с госпожой.
Постель была завешена зеленым шелковым пологом. В комнате была и другая мебель — большой шкаф, инкрустированный черным деревом, пододвинутый к окнам стол из белого дерева и расположенные вокруг него кожаные стулья. И опять меня поразило множество картин. Я насчитала девятнадцать. Большинство, были, видимо, портретами членов обеих семей. Еще была картина, изображавшая Деву Марию, и другая, на которой один из трех царей поклонялся младенцу Иисусу. Я с какой-то неловкостью смотрела на обе картины. — Теперь пошли наверх, — сказала Таннеке и, приложив к губам палец, стала подниматься по крутой лестнице Я старалась ступать совсем неслышно, Поднявшись на площадку, я увидела закрытую дверь. За ней царила, тишина. Значит, он там.
Я стояла, глядя на дверь и не смея шевельнуться — вдруг он сейчас выйдет?
Таннеке наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
— Здесь ты будешь убираться. Молодая госпожа объяснит тебе как. А здесь, — она показала на несколько дверей, ведущих на заднюю половину дома, — комнаты моей хозяйки. Там разрешается убираться только мне.
Мы тихонько спустились вниз. Заведя меня в прачечную, Таннеке сказала:
— Ты будешь стирать белье для всей семьи.
Она кивнула на большую кучу грязного белья. Надо же столько скопить! С этим быстро не управишься.
— В кухне есть бак для воды, но для стирки будешь приносить воду из канала — она здесь достаточно чистая.
— Таннеке, — тихим голосом спросила я, — неужели ты все это делала одна — и готовила, и убиралась, и стирала белье на весь дом?
Это был правильный подход.
— Еще и за продуктами иногда ходила, — ответила Таннеке, раздуваясь от гордости за свое прилежание. — Конечно, за продуктами в основном ходит молодая госпожа, но она, когда беременна, не может выносить запаха сырого мяса или рыбы. А беременна она, — добавила Таннеке шепотом, — почти всегда. Тебе тоже придется ходить за мясом и рыбой.
И с этими словами она ушла, оставив меня в прачечной. Включая меня, в доме теперь жило десятеро, один из них маленький ребенок, который пачкает больше белья, чем все остальные. Мне придется стирать каждый день, от мыла и воды у меня потрескаются руки, лицо покраснеет от пара, спина будет болеть от тяжелого мокрого белья, а локти будут в ожогах от утюга. Но я здесь новая служанка, и я молода:
