— Аналогия довольно эффектна, но едва ли убедительна, — иронизирует Пилляр.
— Я не пытаюсь вас убедить и не хочу защищаться.
Он улыбается. Мне кажется, что высокопоставленный чекист смеется надо мной. Я начинаю сердиться. Я говорю:
— Ваша вечная улыбка меня смущает. Я бы предпочла, чтобы меня допрашивал кто-либо другой.
И я поворачиваюсь к моему соседу направо.
— Вы, например. На вашем лице не написано ничего.
Пилляр соглашается…
— Есть у вас жалобы?
— Нет. Наоборот. Признаюсь, я поражена той корректностью, которую я встретила здесь.
— Вы нас принимали за диких зверей?
— Почти. Я очень боялась пыток и хамства. Я даже хотела взять с собой яду, чтобы не отдаться живой в ваши руки. Я не успела вовремя его получить…
— Тем лучше. Было бы жалко…
Меня уводят…»
Номер шестидесятый
В этот же день допрашивали Савинкова, и тоже без протокола. О содержании «беседы» он скажет потом, в одном из черновиков его письма Дзержинскому:
«Я так поставил вопрос на первом же допросе с Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас всей душою, теперь я с вами, тоже всей душой, ибо жизнь меня привела к вам. Быть же ни за, ни против, то есть сидеть в тюрьме или стать обывателем, я не хочу и не могу».
Савинков пришел на эту встречу, основательно продумав свою позицию и взвесив все шансы, сделав выбор, пришел с готовым предложением. И получил вполне недвусмысленный ответ. «Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать…»
Помилуют? Его, злейшего врага советской власти, боровшегося с нею с первого боя в октябре 1917-го — у Пулкова и до последнего в начале 1921-го — у Мозыря? Почему? На каких условиях? Об этом Савинков умалчивает. Но из дальнейшего его поведения и заявлений становится ясным, что он должен был сделать, чтобы спасти себе жизнь: публично покаяться, признать полное поражение, неправоту и свою лично, и всей своей партии и, соответственно, — правоту и победу его вчерашних врагов, и больше того — призвать всех своих соратников внутри страны и за рубежом явиться с повинной…
Таковы условия сделки между Савинковым и его стражниками, теми, в чьих руках теперь была его жизнь.
Савинков принял эти условия не сразу. В деле хранятся его собственноручные показания от 21 августа, полные мучительных колебаний. Сделка, предложенная чекистами, принята только наполовину: он признает свою неправоту и поражение как поражение от врага. Но признать себя побежденным еще не значит признать советскую власть и тем более призывать других к этому. Часть этих показаний, которая не соответствовала уготованной Савинкову в политическом спектакле роли, была при их публикации утаена.
«Если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я как русский должен подчиниться их воле, какая бы она ни была. Но я революционер, а это значит, что я не только признаю все средства борьбы вплоть до терактов, но и борюсь до конца, до той последней минуты, когда либо погибаю, либо совершенно убеждаюсь в своей ошибке…
Я не преступник, я — военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать. Я имею мужество открыто сказать, что моя упорная, длительная, ни на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов… Судите меня как хотите…»
«Геройское, но бесполезное дело» — так называет он свою борьбу и подводит итог:
«…еще раз говорю: судите как хотите. А передо мной стоит все тот же страшный вопрос, не ошибся ли я, как и многие другие?..
Теперь отвечаю на вопросы. О себе готов сказать все, о других говорить не хочу, ибо никогда не обманывал никого…
Год рождения — 1879-й.
Происхождение — родился в Харькове. Отец был судьей в Варшаве, был выгнан со службы за революционный образ мыслей в 1905 г. Мать из Польши, урожденная Ярошенко, сестра художника. Русский…
Род занятий — революционер…
Имущественное положение — никакого имущества никогда не имел.
Образовательный ценз — был исключен из Петербургского университета за студенческие беспорядки в 1899 г.
Партийность и политические убеждения — член «Союза» (см. «Программу Союза»). Крестьянский демократ…»
На вопрос о террористической деятельности Савинков отчеканил:
— Как революционер всегда стоял за террор, но всегда агитацию за него считал ненужной. На террор нельзя звать, можно только на него идти.
О жизни в эмиграции еще короче и резче:
— Всегда в стороне от всех, а последнее время буквально в щели…
Савинков и раньше не сомневался, что, если попадет в руки чекистов, — его расстреляют. А теперь даже спросил Пилляра:
— По суду или без суда?
Тот ответил:
— Этот вопрос еще не решен.
Номер пятьдесят пятый
«22 августа.
… — На допрос!
Может быть, я что-нибудь, наконец, узнаю!
…Меня вводят в большой кабинет. За столом сидит человек — тот самый, который по моей просьбе заменил во вторник Пилляра. Его зовут Иваненко. (Вероятно — Николай Иванович Демиденко, оперуполномоченный, принимавший участие в следствии. —
Мой следователь крепкого телосложения. Он украинец. У него черные, живые глаза. Перед ним моя сумочка. Ее у меня отобрали при входе в тюрьму.
— Вы парижанка. Вы не можете обойтись без пудры. Я буду читать газету… и ничего не увижу… В вашей сумочке есть все, что вам нужно…
Я не верю своим ушам. Я открываю сумочку и достаю зеркальце. Я шесть дней не видела своего лица. Оно мне кажется странным — более молодым, потому что без косметики. Как можно так похудеть в такое короткое время!..
Несмотря на «сумочку», Иваненко допрашивает меня с соблюдением всех правил. Он записывает мои ответы.
— Какова ваша роль в Москве, в 1918 году, в тайной организации? В Рыбинске, во время восстания? В
