Глава вторая
Самая высокая радость в жизни —
чувствовать себя нужным и близким людям.
Болезнь на редкость некстати в неспокойные недели экзаменов. Правда, с приходом в партком Корнева воздух в институте стал чище и порядка больше. Да и Рудный — не Галочка. А все-таки легче, когда сама видишь и участвуешь.
Нелепо, что устаешь не от работы, не от естественных препятствий, заложенных в природе труда, а от подлости, невежества, зависти, трусости, равнодушия.
Один человек может внести такой смрад, что кажется — вот-вот задохнешься. Один — конечно, при попустительстве других! Виноват и Барышев, а еще больше Таранов. Оба хороши были при Рышкове, большом художнике, страстном, умном, требовательном воспитателе.
Хоть бы удалось Корневу вернуть чистую рабочую атмосферу времен Рышкова! Непросто. Почему так легко прокладывают себе дорогу бездарности и спекулянты в искусстве? «Беспрепятственностью» называл Салтыков-Щедрин, «пробивной силой» называют студенты этот могучий «талант» — основной двигатель таких деятелей. «Особенность чувства, ясность передачи чувства и искренность художника» будто не обязательны для них в искусстве.
Повезло, что пришел Костя Рудный — надежная помощь и смена, очень нужен, особенно мальчикам. Побольше бы таких в институте!
Анна Григорьевна прислушалась: в столовую вошли дети.
— Вот твой кефир, — деловито сказала Анка. — Хочешь пирога?
Что-то промычал Павлик. Слышится только побрякивание посуды, изредка мягкие замечания Анки:
— Не болтай ногами. Возьми ложечку — удобнее.
Повзрослела, уже редко раздражается на братишку.
Началась работа Рудного с обсуждения отчетного концерта «целинников».
На этой беседе Соколова не хотела присутствовать. Свободнее будет и Косте и ребятам. Утром за час до урока позвонила Рудному:
— Костя, я опоздаю. Ключ сломался от входной двери — мне нужно дождаться своих. Извините, уж начинайте без меня. Приду ко второму часу.
Рудный молчал.
— Вы слышите меня?
— Чую. Передайте ключу мою сердечную благодарность, Анна Григорьевна.
— Нет, он правда сломался!.. — как пойманная девчонка, заторопилась Соколова.
— А я разве?.. Спасибо ему, что вовремя.
Соколова расхохоталась:
— А ну, без великосветских заходов! Ключ в самом деле сломался, но я могла бы, конечно, не опоздать… А вот вы почему не сказали: «Драгоценный шеф, на первый случай избавьте меня от вашего пронзительного глаза», — ведь думали так?
— Не совсем, драгоценный шеф. Я думал…
Соколова перебила:
— Условимся: все, что касается курса, — свои желания, замыслы, претензии друг к другу — не мариновать, а выкладывать тут же. И выяснять, кто прав, будем вместе. Ну, значит, я опаздываю на час- полтора, хотя любопытство меня гложет.
Не любопытство, скорее беспокойство мучило Соколову. Все мысли были там, в аудитории. Рано или поздно курс оценит, полюбит Рудного, но все же начало многое решает. Сама всегда (а опыт уже двадцать с лишним!) особенно готовилась к первому занятию. А Рудный начинает педагогическую работу.
Едва пошел второй час урока, Соколова тихо открыла дверь в тамбур, остановилась.
— Не говоря о моральной стороне, это просто глупо, — звонко, решительно говорил Рудный. — Вдумайтесь, вы — актер, что вы такое без людей? Выходит, «наплевать на зрителя»? Так отыщите себе необитаемый остров, играйте моноспектакли для собственного услаждения, — он переждал смех. — «Плюю на мнение людей!» Мерзкие слова, вранье и беспредельно глупо, — спокойно, как бы отбрасывая исчерпанную тему, сказал Рудный.
Соколова догадалась, что это Сычев «блеснул оригинальностью» перед новым преподавателем. Порадовала отповедь Рудного и смех студентов — уже есть контакт? Она вошла в аудиторию.
Все встали. Да, увлеченные лица, свободная поза Рудного, да, есть контакт.
— Продолжайте, — Соколова быстро села. — Продолжайте. Я пока отдохну.
Спор кипел о свободе человека в коллективе, о самом понимании свободы, о смысле жизни. Рудный направлял без нажима. Соколова вспомнила слова Ушинского об огне, оживляющем юность: «…ни бояться его, ни смотреть на него, как на нечто опасное для общества, ни стеснять его свободного горения, а только заботиться о том, чтобы материал, который в это время вливается в душу юноши, был хорошего качества».
— Вернемся теперь к началу, — сказал в это время Рудный. — Большие реки образуются из малых, малые — из ручьев. Чем больше чистых ручьев, тем чище река. Воздух вашего коллектива привлекает меня. Талантливых людей на свете больше, чем хороших. Много талантов остается не раскрыто — им не помогают. Очень нужны хорошие люди. Хо-рошие, — произнес он раздельно, быстро повернулся, посмотрел на Соколову, как двадцать лет назад, юным, застенчивым взглядом. — Я не разбираю концерт, Анна Григорьевна, — не знаю еще: кого за что надо ругать, за что хвалить. Мы оттолкнулись от концерта, чтоб выяснить: по пути нам или…
Соколова усмехнулась:
— Выяснили?
— По пути! — ответили дружно.
Как бывало после экзаменов, она подробно разбирала концерт — хорошее и плохое, заставляла играть кусочки сцен и тут же выправлять. Студенты работали серьезно и весело, свободно и собранно — в том наилучшем рабочем самочувствии, которое неизменно приносит много удач. «Погода урока создана Рудным, — подумала Соколова. — Насколько легче работать с ним, чем было с Галочкой!»
Но почему урок странно утомил? Даже лестница кажется препятствием… Откуда усталость, что отняло силы, когда сегодня все давалось так легко?
В коридор из двери парткома вышел Корнев.
— Вот кстати! На два слова, Анна Григорьевна.
Усадив ее, Илья Сергеевич сразу спросил:
— Рудный хорош, а?
— Хорош, — твердо сказала Соколова. В ту же минуту тупое ощущение тяжести стало мыслью: «Мне больно, что он так хорош? Ревность? С ума сойти! — Пот выступил на лбу и на верхней губе. — Да что же я такое?»
— Вы здоровы ли, Анна Григорьевна? — спросил Корнев.
— Здорова. — Соколова с трудом улыбнулась. — Старею. Мой же ученик меня догоняет.
Корнев расхохотался, не поверил.
— Долгонько еще ему за вами бежать.
До сих пор тошно вспоминать те нехорошие минуты. А может быть, и кстати болезнь? Надо иногда не спеша подумать.
Анка вошла из столовой.
— Вот тебе яблоко — изволь съесть. Микстуру не забудь. — Приказывает как старшая. — Еще что-
