успокоится шторм, она пустится в круиз. Хоть куда-нибудь.
Она не знает в точности, что пережила. Но если существо там, на дне, пришло к выводу, что человек имеет нечто общее с Ирр, пусть хотя бы запах, то чувство могло победить логику. Тогда человечеству будет даровано время. Кредит, который выплачивают добровольно.
Больше Уивер ни о чём не хочет думать. Ни о Сигуре Йохансоне, ни о Сэм Кроув и Мёррэе Шанкаре, ни о мёртвых — о Сью Оливейра, Алисе Делавэр, Джеке Грейвольфе. Ни о Сэломоне Пике, ни о Джеке Вандербильте, ни о Лютере Росковице, ни тем более о Джудит Ли.
Ни о Леоне, потому что это самая страшная мысль.
Но всё же она думает.
Они возникли перед ней все, будто собрались на вечеринке.
— Наша хозяйка — само очарование, — говорит Йохансон. — Но ей не мешало бы позаботиться о приличном вине.
— Что ты хочешь? — сухо возражает Оливейра. — Это же батискаф, а не винный погребок.
— Есть вещи, которых я вправе требовать.
— Слушай, Сигур, — смеётся Эневек. — Ты бы её поздравил. Как-никак, она спасла мир.
— Весьма похвально.
— Она спасла? — спросила Кроув. — Мир?
Все растерянно замолчали.
— Давайте честно. — Делавэр передвинула жвачку из-за одной щеки за другую. — Миру на это плевать. Ему лететь сквозь космос что с нами, что без нас — разницы нет. Спасти или погубить мы можем только нас самих.
Эневек согласился:
— Атмосфере всё равно, сможем мы ею дышать или нет. Если человек перестанет существовать, не будет и этой человеческой системы оценок и не будет разницы: что болото, пузырящееся серой, что Тофино в солнечный день.
— Точно, Леон, — кивнул Йохансон. — Выпьем вино понимания. Человечество всего лишь побочная ветвь. Коперник отодвинул Землю из центра мира на край, Дарвин сорвал у нас с головы венец творения, Фрейд показал, что человеческий разум бессилен перед бессознательным. До последнего времени мы были хотя бы единственными организованными умниками на этой планете, но теперь явились старые хозяева и вышвырнули нас вон.
— Потому что Бог нас покинул, — говорит Оливейра.
— Но не совсем, — сказал Эневек. — Карен выхлопотала нам отсрочку.
— Но какой ценой! — Йохансон вытягивает лицо. — Скольким из нас пришлось умереть.
— Невелика потеря, — поддразнивает его Делавэр.
— Только не делай вид, что тебе всё нипочём.
— Просто я очень храбрая. Это только в кино гибнут всегда старые, а молодые остаются в живых.
— Старые гены уступают место более молодым и здоровым, — сухо пояснила Оливейра, — которые гарантируют оптимальное размножение.
— Не только в кино, — кивнула Кроув. — Если старые живы, а молодые умерли, то в глазах многих это не хэппи-энд. Даже такое романтическое дело, как хэппи-энд, является результатом биологической необходимости. Нет ли у кого-нибудь сигареты?
— Ни вина, ни сигарет, — недовольно бурчит Йохансон. — И даже такой мудрый старый учёный должен умереть ради этих безмозглых обывателей, единственная заслуга которых состоит в том, что они молоды.
— Спасибо, — язвительно сказала Делавэр.
— Я не тебя имел в виду.
— Спокойно, дети, — подняла руки Оливейра. — Одноклеточные, обезьяны, чудовища, люди — всё это — биомасса. Нет причин для волнения. Наш вид предстаёт совсем в другом образе, если посмотреть на него в микроскоп или описать в биологических понятиях. Мужчина и женщина превращаются в самца и самку, целью жизни особи становится добыча пищи, а пища становится кормом…
— А секс становится спариванием, — весело добавила Делавэр.
— Совершенно верно. Войну мы переименуем в сокращение популяции, а в худшем случае в угрозу поголовью, и нам уже не придётся отвечать за нашу глупость, потому что мы всё спишем на гены и инстинкты.
— Инстинкты? — Грейвольф обнял Делавэр. — Ничего не имею против.
Все захихикали.
— Итак, чтобы вернуться к вопросу хэппи-энда, — сказал Эневек.
Все посмотрели на него.
— Я знаю, можно поставить вопрос, заслуживает ли человечество продолжения рода. Но никакого человечества нет. Есть только люди. Отдельные люди, у каждого из которых найдётся куча причин, почему ему нужно выжить.
— И почему хочешь выжить
— Потому что… — Эневек пожал плечами. — Очень просто. Потому что есть кто-то,
— Хэппи-энд, — вздохнул Йохансон. — Я так и знал.
Кроув улыбнулась Эневеку.
— Ты что, наконец влюбился, Леон?
— Наконец? — Эневек задумался. — Да.
Они продолжали беседу, и их голоса постепенно стихали в голове Уивер, смешавшись с шумом волн.
Мечтательница, подумала она. Бедная мечтательница. Она опять одна.
Уивер плачет.
Примерно через час шторм утихает. Ещё через час прекращается ветер, и волны разглаживаются.
Три часа спустя она решается открыть купол.
Её охватывает ледяной холод. Она смотрит вдаль и видит, как вынырнул и снова исчез горб. Это не косатка, это что-то покрупнее. Следующее выныривание происходит уже ближе, и из воды показывается мощный хвостовой стебель.
Горбач.
Она раздумывает, не закрыть ли снова кабину. Но что её батискаф против многотонной туши горбача? Хоть лежи она в закрытой кабине, хоть сиди в открытой — если кит не захочет, чтобы она осталась живой, то ей и не жить.
Горб показывается из серой воды второй раз. Животное гигантское. Оно остаётся на поверхности, совсем рядом с лодкой. Оно проплывает так близко, что Уивер могла бы дотянуться до его бугристой головы. Кит поворачивается на бок, и его левый глаз несколько секунд разглядывает маленькую женщину в лодке.
Уивер выдерживает этот взгляд.
Кит громко разряжает свой пузырь. Потом медленно уходит в глубину, не вызвав ни малейшего волнения.
Уивер вцепляется в края кабины.
Кит не напал на неё.
Кит ничего ей не сделал.
Она не может поверить. У неё гудит в голове. В ушах шумит. Всё ещё глядя на воду, она слышит приближение грохота и свиста — нет, это не в голове. Шум исходит сверху, он становится всё ближе и всё оглушительнее, и Уивер поднимает голову.
Низко над водой завис вертолёт.
