Доктор Данилов в роддоме, или Мужикам тут не место

— Я понимаю — хирург работает, делает операцию, — услышал Данилов от одного из больных еще в интернатуре, — а анестезиолог — что делает? Дал наркоз и знай себе — сиди отдыхай.

Человеку, далекому от медицины, простительно заблуждаться, врачу же — нет.

Любой врач знает, что анестезиолог не просто вводит пациента в наркоз, он во время операции постоянно следит за состоянием оперируемого: не падает ли его давление, не замедляется ли биение сердца, да и мало ли что еще может произойти во время операции. А еще введенного в наркоз надо грамотно разбудить, а после наблюдать не меньше суток. А подготовка к наркозу, а выбор вида обезболивания… И так далее, и так далее.

В общем, работа у анестезиолога важная, сложная и ответственная.

У заведующего отделением патологии беременности Алексея Емельяновича Гавреченкова было за плечами двадцать лет работы, высшая врачебная категория и кандидатская диссертация, что не мешало ему оставаться заносчивым самовлюбленным идиотом. Специалистом Алексей Емельянович был не ахти каким, не хватало ему ни теоретической базы, ни элементарной врачебной вдумчивости, зато он умел общаться с нужными людьми и в нужное время оказывался на нужном месте в нужном качестве. Гавреченкова в роддоме не любили и побаивались: как и многие несостоятельные специалисты, он был исключительно злопамятным и мстительным. Когда-то окружное управление здравоохранения буквально заставило главного врача взять Гавреченкова в заведующие — таким образом начальство округа попросту отделалось от него.

У Данилова с Емелей, как называли Гавреченкова, отношения сразу не сложились. В самом начале своей работы Данилов обратился к Емеле, бывшему ответственным дежурным по роддому, с вопросом, касавшемся перевода женщины из реанимационного отделения в ОПБ, и услышал:

— Сейчас я являюсь ответственным дежурным по роддому и решением подобных вопросов заниматься не должен. Напомните мне после дежурства, когда я буду в качестве заведующего отделением.

— Вы прямо как Господь Бог — едины в трех лицах, — брякнул Данилов. — Впрочем, нет, больше вы смахиваете на двуликого Януса.

— Да что вы себе позволяете! — взвился Емеля.

— Ничего лишнего, — заверил Данилов. — Вполне пристойное сравнение.

Встретив его неприязненный взгляд, Емеля промолчал, но затаил обиду и никогда не упускал возможности во время совместных операций указать Данилову на недочеты в его работе, большей частью мнимые. На операциях Гавреченков постоянно говорил о том, что анестезиологи разучились правильно рассчитывать дозы миорелаксантов (препаратов, расслабляющих мускулатуру), и оттого хирургам то и дело приходится отодвигать в сторону петли кишок, норовящих попасть под скальпель. Каждая совместная операция проходила под глумливые или откровенно хамские выпады вроде:

— Если уровень нашего анестезиолога позволит…

Или:

— Наркоз не увеселительная прогулка, он ума и знаний требует…

— Что к тебе Гавреченков то и дело цепляется? — однажды поинтересовался Вознесенский. — Какую-нибудь пассию не поделили?

Алексей Емельянович слыл Казановой.

— Мы не сошлись во мнениях по одному богословскому вопросу, — привычно отшутился Данилов своей излюбленной фразой. — Ничего особенного.

— Гляди, — предупредил шеф, — с Емелей лучше не конфликтовать! Он ничего не забывает. Будет гадить при каждом удобном случае.

— Я тоже ничего не забываю, — ответил Данилов. — Хорошая память. Только гадить хожу в туалет.

Вознесенский в ответ только покачал головой, но впредь старался не ставить Данилова на гавреченковские операции. Однако анестезиологов в роддоме мало, вдобавок кто-то постоянно или болеет, или отгуливает длинный «анестезиологический» отпуск, или учится на курсах повышения квалификации — так что иногда Данилов и Емеля встречались у операционного стола. Надо ли говорить, что по даниловской классификации Гавреченков относился к хирургам «неприятным», общение с которыми не доставляло радости?

Данилов принципиально избегал склок и пререканий, поэтому молча терпел выходки Емели, лишь изредка позволяя себе уточнить, что именно не нравится оперирующему врачу. Формальный повод для недовольства находился всегда: Алексей Емельянович относился к людям, которые, если дать им волю, и в курином яйце найдут клок шерсти.

Кесарево сечение можно делать как с общим, так и с местным обезболиванием — и у каждого из этих методов есть и преимущества, и недостатки. Вопрос о виде обезболивания в каждом случае решается индивидуально, и последнее слово должно оставаться за анестезиологом. Гавреченков не упускал случая высказать недовольство — то ему не нравилось оперировать под местным обезболиванием, то он был якобы недоволен тем, что общее обезболивание может негативно сказаться на послеоперационном восстановлении пациента. Он сильно напоминал Данилову доктора Бондаря, с которым они препирались во время работы на «скорой помощи», но Гавреченков был его усовершенствованным образцом — еще более неприятным в общении, плюс — обладающим определенной властью, а оттого совершенно невыносимым.

У сегодняшней пациентки было стопроцентное показание к кесареву сечению: предлежание плаценты. Вместо того чтобы, как положено, прикрепиться к задней стенке матки, плацента ее ребенка крепилась спереди, над шейкой матки, перекрывая младенцу выход наружу. При предлежании плаценты операцию проводят на тридцать восьмой неделе беременности, а иногда и раньше.

— Я хочу общий наркоз! — заявила женщина Данилову, едва он успел ей представиться. — Я, конечно, понимаю, что при местном наркозе я смогу сразу же увидеть сына, как только его «родят», но я ужасная трусиха и вряд ли смогу спокойно дождаться этого момента.

— Ваше право, — согласился Данилов, тем более что противопоказаний к общему обезболиванию у пациентки не было.

Желание пациента — это ведь тоже веское показание, или, если, посмотреть с другой стороны, — противопоказание. У волнующегося человека повышается артериальное давление, а это во время операции кесарева сечения может кончиться сильным, неукротимым кровотечением. Считанные минуты — и мать умирает, а ребенок остается сиротой, едва появившись на свет.

Кроме того, беспокойная пациентка очень быстро сможет довести врачей до состояния нервного срыва, они начнут торопиться, будут шить не так тщательно, как могли бы, и могут даже забыть что-нибудь в ране. Не очки и конечно же не ребенка, а вот тампон или какой-нибудь мелкий инструментарий — запросто. Так что местное обезболивание при полостных операциях — выбор сдержанных и крепких духом людей. Остальным лучше на время операции отключаться полностью — так спокойнее и им, и врачам с медсестрами.

— Почему вы всегда идете на поводу у больных? — высказался Гавреченков перед самым началом операции.

Хорошо хоть, у него хватило ума дождаться, пока пациентка погрузится в наркоз и Данилов скажет традиционное: «Можете работать». Пациенты не должны слышать, как ссорятся доктора, этот балаган — только для своих.

— Так вы начинаете? — Данилов давно понял, что в подобных ситуациях лучше всего отвечать вопросом на вопрос.

Гавреченков молча взял поданный операционной сестрой скальпель и одним движением сделал надрез на тугом выпуклом животе пациентки. Ассистент — врач Федоренко — отерла салфеткой заструившуюся кровь. С Федоренко у Гавреченкова, как утверждали местные сплетники, был настоящий служебный роман — длинный, тянувшийся с первых дней прихода Емели в роддом, то угасающий, то разгорающийся снова, и совершенно безопасный для обоих. У Гавреченкова была жена и дети, Федоренко, приехавшая в Москву из Омска, жила одна.

Пока хирурги добирались до ребенка, Данилов с медсестрой-анестезистом делали свое