– То есть как это, - говорю, - я не думаю?
У меня голова от дум раскалывается, а она спрашивает, почему я не думаю!..
– Не иначе, - говорит она, - стряслось с ним что-нибудь в дороге. Либо разбойники на него напали и обобрали до нитки, либо, упаси бог, заболел он, либо, не приведи господь, умер!..
– Еще чего придумаешь, душа моя? - отвечаю я. - Разбойники ни с того ни с сего!
А сам, между прочим, думаю: мало ли что с человеком в дороге случиться может!
– Уж ты, - говорю я, - жена моя, всегда не к добру истолкуешь...
– У него, - отвечает жена, - вся семья такая: мать его, - да будет она заступницей за нас перед богом! - недавно умерла совсем еще молодой; были у него три сестры - царство им небесное! - и вот одна из них умерла еще в девицах, вторая, наоборот, успела выйти замуж, да простудилась как-то в бане и тоже умерла, а третья сразу же после первых родов сошла с ума, помучилась, помучилась и тоже богу душу отдала.
– Ну и что же? - говорю я. - Все мы, Голда, помрем. Человек подобен столяру: столяр живет, живет и умирает, и человек - тоже...
Словом, порешили мы, что я съезжу в Егупец. Тем временем товару немного накопилось - сыр, масло, сметана. Товар - первый сорт! Запряг я лошадку и -'покинули Сукот', то есть - марш в Егупец! Еду я, а на душе у меня, можете себе представить, невесело, тоскливо: один в лесу, фантазия разыгралась и полезли в голову всякие мысли.
Вот интересно-то будет, думаю я: приезжаю, начинаю расспрашивать о своем молодчике, а мне и говорят: 'Менахем-Мендл? Те-те-те! Здорово оперился! К нему теперь не подступись! Собственный дом! В каретах разъезжает! Не узнать его!' И вот, - представляю я себе, - набрался я духу и прямо к нему домой, 'Тпрру! говорят мне и локтем в грудь. - Не суйтесь, дяденька, сюда соваться нечего!' 'Да я, говорю, свой, родственник! Он - четвероюродный брат моей жены!' 'Поздравляем вас! - отвечают мне. - Очень приятно! Однако, говорят, можете и здесь у дверей подождать, ничего вам не сделается...' Догадываюсь, что надо задобрить привратника: не подмажешь, не поедешь... И поднимаюсь к нему самому. 'Здравствуйте, говорю, реб Менахем-Мендл!' Но - куда там! Ни ответа ни привета. Даже не узнает! 'Вам чего?' - спрашивает. Я чуть в обморок не падаю. 'То есть как же это? - говорю я. - Родственника не узнаете? Меня звать Тевье'. - 'Как? - отвечает он. - Тевье? Припоминаю такое имя...' - 'Серьезно? - говорю я. - Припоминаете? А не припомните ли, говорю, блинчики моей жены, ее пироги, галушки? Постарайтесь-ка припомнить...' Однако тут же представляется мне совсем другая картина: прихожу к Менахем-Мендлу, а он радушно и приветливо поднимается мне навстречу: 'Гость! Какой гость! Присядьте, реб Тевье! Как живете? Как жена? Заждался я вас: рассчитаться пора!' - и насыпает мне полную шапку полуимпериалов. 'Это, - говорит он, - барыши, а основной капитал остается в деле. Сколько бы мы ни заработали, будем делить все поровну, доля в долю: мне сто - вам сто, мне двести - вам двести, мне триста - вам триста, мне четыреста - вам четыреста...'
Задремал я, размышляя, и не заметил, как мой молодец свернул с дороги, зацепил колесом за дерево... Меня как стукнет сзади, - искры из глаз посыпались. 'И то благо! - говорю я. - Спасибо, хоть ось не сломалась!'
Приехал я в Егупец, прежде всего распродал свой товар, справился, как всегда, быстро, без задержек, и пошел разыскивать своего компаньона. Брожу час, другой, третий, 'а дитяти все нет' - что-то не видать его! Стал останавливать людей, расспрашивать:
– Не слыхали ли, не видали ли человека по имени Менахем-Мендл?
– Менахем-Мендл, - отвечают, - скушал крендель... Мало ли Менахем-Мендлов на белом свете?
– Вы, наверное, хотите знать его фамилию? Понятия не имею! Даже у него на родине, в Касриловке то есть, если вам угодно знать, его называют по имени тещи - Менахем-Мендл Лея-Двоси. Да чего уж больше, - тесть его, человек в летах, и тот зовется Борух-Герш Лея-Двоси. И даже сама она, Лея-Двося то есть, тоже зовется Лея-Двося, жена Борух-Герша Лея-Двосиного... Теперь вы понимаете?
– Понимать-то мы понимаем! - говорят они. - Но этого еще мало. Какая у него профессия, чем он занимается, ваш Менахем-Мендл?
– Чем занимается? - отвечаю. - Он здесь торгует полуимпериалами, каким-то 'бес-мес', Потивилов, посылает телеграммы куда-то такое в Петербург и в Варшаву...
– А-а! - покатываются они со смеху. - Так уж не тот ли это Менахем-Мендл, который торгует прошлогодним снегом? Потрудитесь в таком случае перейти на ту сторону, - там их, этих зайцев, много бегает, и ваш среди них...
'Чем дольше живешь, тем больше жуешь, - думаю я. - Зайцы какие-то, прошлогодний снег?'
Перешел на другой тротуар, а там народу - ступа непротолченная, как на ярмарке! Теснота - не протолкнуться! Носятся как сумасшедшие, кто туда, кто сюда, друг на дружку наскакивают... Сутолока, ералаш, все говорят, кричат, размахивают руками: 'Потивилов!', 'Твердо, твердо!', 'Ловлю вас на слове!', 'Всучил задаток!', 'Почешется!', 'Мне куртаж причитается!', 'Паршивец эдакий!', 'Голову тебе размозжу!', 'Плюнь ему в рожу!', 'Смотри, пожалуйста, зарезали!', 'Тоже мне спекулянт!', 'Банкрот!', 'Лакей!', 'Черта твоему батьке!'
Оплеухами пахнет! 'И бежал Иаков', - сказал я себе. - Удирай, Тевье! Уноси ноги, не то и тебе влетит!.. Ну и ну, - думаю я. - Господь - отец, а Шмуел-Шмелькес его стряпчий, Егупец - город, а Менахем- Мендл - добытчик... Это вот здесь и ловят счастье за хвост? Полуимпериалы? И вот это у них называется заниматься делом? Горе тебе, Тевье, с твоими затеями!'
Остановился я возле большого окна, за которым выставлено множество брюк, и вдруг увидел в стекле отражение моего дорогого родственничка. У меня даже в груди оборвалось, когда я его увидел, чуть душа не выскочила. Врагам бы моим и вашим выглядеть так, как выглядел Менахем-Мендл! Где уж там пиджак! Какие там сапоги! А лицо! Господи, краше в гроб кладут! 'Ну, Тевье, - подумал я. - Яко благ, яко наг, яко нет ничего! Пропала твоя головушка! Плакали твои денежки! Уже, как говорится, 'ни медведей, ни леса' - ни товара, ни денег, - одни горести!'
Он, в свою очередь, тоже, видать, очень растерялся. Остановились мы оба как вкопанные, не в силах слово вымолвить, и только смотрим друг на друга, как петухи, будто желая сказать: 'Оба мы с тобою обездолены! Остается нам обоим по суме надеть и по миру пойти!'
– Реб Тевье! - произнес он едва слышно, а слезы так и душат его. - Реб Тевье! Несчастливому, знаете, лучше и на свет не родиться! Нежели такая жизнь... Вешать, - говорит, - меня надо, четвертовать... И больше ни слова вымолвить не может,
– Конечно, - сказал я, - тебя, Менахем-Мендл, за такое дело следовало бы разложить вот здесь, посреди Егупца, и всыпать тебе, не жалеючи, да так, чтобы ты свою бабушку Цейтл на том свете увидал! Подумай сам, что ты сделал? Взял да погубил целую семью, без ножа зарезал столько живых душ, несчастных, ни в чем не повинных людей? С чем, скажи, я вернусь теперь домой к своей жене и детям? Нет, скажи сам, душегуб эдакий, разбойник, злодей!
– Правда! - пробормотал он, прислонясь к стене. - Святая правда, реб Тевье! Честное слово...
– Ада, дурень эдакий, ада и того для тебя мало!
– Правда, реб Тевье! Все правда... Честное слово... Нежели такая жизнь, реб Тевье... Чем так жить... - повторил он и поник головой.
Стою я и гляжу на него, горемычного, смотрю, как он стоит, прислонившись к стене, понурив голову, шапка на сторону, и каждый его вздох и стон надрывают мне сердце.
– Хотя, - говорю, - если подойти к этому делу с другой стороны, то ведь совершенно ясно, что ты, может быть, во всем этом нисколько не виноват. Если рассудить как следует, то одно из двух: думать, что ты это сделал по злобе, глупо, - ты ведь был таким же компаньоном, как и я, заработок мы должны были поделить поровну. Я вложил деньги, ты - сметку. Горе мне! Ты, конечно, рассчитывал, как говорится, 'на жизнь, а не на смерть'. А если все это пошло прахом, - значит, не суждено. Как сказано: 'Не хвастай днем грядущим', человек предполагает, а бог располагает. Ведь вот возьми для примера мой промысел. Уж на что, казалось бы, верное дело? А между тем, когда суждено было, то прошлой осенью, - не про тебя будь сказано! - полегла у меня корова, которая по дешевке, на мясо, не меньше полусотни стоила, а следом за ней -красная телка, за которую я бы и двадцати рублей не взял... И ничего не попишешь, как ни мудри! Уж если не везет, так и трижды три - нос утри... Я даже спрашивать у тебя не стану, где мои деньги. Сам понимаю, где они торчат, кровные мои денежки, горе мое горькое! В бумажки вложены, в прошлогодний снег... А кто же виноват, как не я сам? Дал уговорить себя, легкого хлеба захотелось, шальных прибылей...
