Христиан кивнул с таким видом, словно Маргарет сообщила ему что-то очень важное.
– А что вы делаете в Австрии?
– Не знаю, – нерешительно протянула Маргарет. – Мой отец умер и оставил мне кое-какие средства. Немного, правда, но достаточно. Я решила, что, прежде чем осесть окончательно, нужно немножко посмотреть мир…
– Но почему вы остановили свой выбор именно на Австрии?
– Тоже не знаю. Я училась в Нью-Йорке на театрального художника. Один из моих знакомых побывал в Вене и рассказал, что здесь есть замечательная школа и что тут ничем не хуже, чем в других местах. Во всяком случае, здесь все иначе, чем в Америке, а это очень важно.
– И вы посещаете эту школу в Вене?
– Да.
– Хорошая школа?
– Нет. – Маргарет засмеялась. – Все школы одинаковы. Они, должно быть, хороши для всех, только не для тебя.
Дистль повернулся к Маргарет и серьезно взглянул на нее.
– И все же вам нравится наша страна?
– Да. Я люблю Вену, люблю Австрию.
– Но вчера вечером вы не очень-то восхищались Австрией.
– Нет, – ответила Маргарет. – Я говорю «нет» не об Австрии, – откровенно призналась она, – а о тех людях. Не могу сказать, что они мне понравились.
– На вас подействовала песня, – сказал он. – Песня о Хорсте Весселе.
– Да, – подтвердила Маргарет после короткой паузы. – Я никогда не думала, что здесь, в таком чудесном месте, так далеко от всего…
– Ну, не так уж далеко мы живем. Совсем даже недалеко… Вы еврейка?
«Вот он, этот вопрос, разделяющий людей в Европе», – подумала Маргарет.
– Нет, – ответила она.
– Конечно. Я так и знал. – Христиан сжал губы и перевел взгляд на горы. На его лице появилось обычное для него испытующее, озадачивающее выражение. – А вот ваш друг…
– То есть?!
– Господин, который должен приехать сегодня утром…
– Как вы узнали об этом?
– Спрашивал кое у кого.
Наступило короткое молчание.
«Странный он все-таки человек! – решила про себя Маргарет. – То дерзкий, то робкий, то сухой и мрачный, то деликатный и внимательный…»
– Он, как видно, еврей, – заметил Дистль. В его серьезном вежливом тоне не чувствовалось ни предвзятости, ни враждебности.
– Видите ли, – принялась объяснять Маргарет. – Если рассуждать по-вашему, то, пожалуй, да, еврей. Он католик, но мать у него еврейка и, вероятно…
– Что он за человек?
– Он врач, – медленно продолжала девушка. – Конечно, старше меня. Он очень красивый, немного похож на вас. Очень остроумный: людям в его обществе всегда весело. Но вместе с тем он серьезный человек. Он дрался против солдат у дома Карла Маркса и покинул баррикады одним из последних…[8] Я беру свои слова обратно, – вдруг спохватилась Маргарет. – Глупо рассказывать каждому встречному подобные истории – того и гляди накличешь неприятности.
– Да, да, – согласился Христиан. – Больше ничего не говорите… Но все же он вам нравится? Вы собираетесь выйти за него замуж?
Маргарет пожала плечами.
– Мы говорили об этом. Но… пока не решили. Посмотрим.
– Вы расскажете ему о прошлой ночи?
– Да.
– И о том, как вы рассекли губу?
Маргарет машинально дотронулась до разбитой губы и покосилась на Дистля. Тот сосредоточенно рассматривал горы.
– Вчера ночью у вас побывал Фредерик, не так ли?
– Да, – тихо отозвалась Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?
– О Фредерике знают все, – резко ответил он. – Вы не первая выходите по утрам из этой комнаты с синяками.
– Но разве ничего нельзя было сделать?
Христиан хрипло рассмеялся.
– «Милый, живой юноша!» Если верить сплетням, то многим девушкам это нравится, даже тем, кто поначалу сопротивляется. Маленькая деталь, придающая пикантность гостинице фрау Лангерман. Фредерик – местная знаменитость. Здесь все к услугам лыжников: фуникулер, пять ручных буксиров, пятиметровый слой снега и… изнасилование по местному способу. Видимо, Фредерик не решается заходить слишком далеко, если девушка сопротивляется по-настоящему. Ведь вас он оставил в покое, правда?
– Да.
– Но в общем-то вы провели отвратительную ночь. И это в доброй, старой Австрии называется радостной и счастливой встречей Нового года!
– Боюсь, это лишь небольшая деталь общей картины, – заметила Маргарет.
– Что вы имеете в виду?
– Песню о Хорсте Весселе, нацистские разговоры, избиение женщин, в комнаты которых врываются силой…
– Чепуха! – громко, с неожиданной злостью оборвал ее Дистль. – Не смейте так говорить!
– А что особенного я сказала? – удивилась Маргарет и почувствовала, что к ней вновь, без особых, казалось бы, причин, начинает возвращаться беспокойство и страх.
– Фредерик пробрался в вашу комнату не потому, что он нацист. – Христиан снова перешел на спокойный и терпеливый тон педагога, каким он разговаривал с ребятишками в группе для начинающих. – Фредерик поступил так потому, что он свинья. Он плохой человек, который по случайности стал нацистом, и в конечном счете настоящего нациста из него никогда не выйдет.
– А вы нацист? – спросила Маргарет. Она сидела неподвижно, уставившись в землю.
– Я? Конечно, нацист. Вас это шокирует? Ничего удивительного. Вы начитались этих идиотских американских газет. Ведь мы едим детей, сжигаем церкви, малюем губной помадой и человеческой кровью на спинах монахинь непристойные рисунки и водим их нагишом по улицам, выращиваем людей на специальных фермах и так далее и тому подобное. Это было бы смешно, если бы не было так серьезно.
Наступило молчание. Маргарет захотелось немедленно встать и уйти, но прежняя слабость вновь охватила ее, и она побоялась, что тут же свалится в снег, если попробует подняться. Она испытывала жгучую боль в глазах, ноги налились тяжестью, словно она не спала несколько суток подряд. Жмурясь, она посмотрела на спокойные белые горы; сейчас, после восхода солнца, они как бы отодвинулись на задний план и уже не казались такими внушительными.
«Какая ложь! – подумала она. – И даже первое впечатление от этих мирных, чудесных гор оказалось ложным, когда взошло солнце».
– Поймите меня правильно. – В голосе Дистля зазвучали печальные, просительные нотки. – Там, в Америке, вам легко осуждать все подряд. Вы богаты и можете разрешить себе любую роскошь: терпимость, так называемую демократию, моральные принципы. А мы здесь, в Австрии, не можем. – Дистль умолк, как будто ждал возражений, но девушка промолчала, и он снова заговорил – негромко и равнодушно:
– Конечно, вы понимаете все по-своему, и я не виню вас. Ваш друг – еврей, вы боитесь за него, и это заслоняет от вас более важные вопросы. Да, да, более важные вопросы, – повторил он, словно эти слова для него самого звучали особенно убедительно и приятно. – И один из таких вопросов – судьба Австрии и немецкого народа. Нелепо делать вид, будто мы вовсе и не немцы. Так может думать американец, живущий