Женя сделал паузу, собираясь с мыслями.
Сергачев еще раз взглянул на гроб, но ничего не разглядел, кроме белых и красных цветов, и, пятясь, выбрался из толпы. Он остановился под деревом и прислонился спиной к старому стволу. На нижней ветке чистила перья какая-то птаха-желтобрюшка, сбрасывая вниз мягкие хлопья снега. А когда протяжно и скорбно тишину нарушил первый звук трубы оркестра, птаха вспорхнула, несколько секунд простояла в воздухе неподвижно, отчаянно махая крыльями, и, перелетев на ветку повыше, принялась дочищать перышки, посылая на землю новые порции снега.
Сергачев оттолкнулся от дерева и пошел в глубину кладбища, подальше от медленных звуков оркестра. Здесь были похоронены его отец и дед. Обычно, подвозя кого-нибудь на кладбище, он заходил на их могилы. Крест и обелиск со звездочкой бросали четкие параллельные тени на два заснеженных холмика. Сергачев снял шапку и согнал снег с одинаковых серых гранитных плит…
Он прошел дальше, до кладбищенской ограды, повернул и не торопясь направился к главным воротам, через которые уже выходили на площадь люди, покидая кладбище.
Рядом со своим таксомотором, что стоял удобно, прямо напротив главных ворот, Сергачев заметил троих — Тарутина, Мусатова и Вохту.
— Подбрось-ка нас к парку, Олег, — проговорил Вохта навстречу Сергачеву. Удивительно: он держал в памяти все номера автомобилей своей колонны и помнил, за кем из водителей они закреплены.
Вохта отошел, отдавая распоряжение шоферам — кому дождаться и доставить домой Чернышевых, кому кого прихватить из сотрудников.
Тарутин и Мусатов заняли заднее сиденье.
А из ворот все выходили и выходили… Перегоняя друг друга, держа на весу инструменты, бежали к автобусу музыканты. Барабанщик, неуклюже приподняв над землей громоздкий барабан, старался не отставать от своих. Следом бежал паренек, прижимая к животу медные тарелки. Он что-то кричал вдогонку барабанщику и смеялся…
— На свадьбу теперь спешат. — Мусатов сидел прямой, подтянутый, держа в руках черную шляпу.
Тарутин молчал, откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза. Он устал за эти дни. И ночью плохо спал — часа в три позвонила Вика. Она была очень взволнована. Она говорила, что, если он хочет, она не выйдет замуж за Мусатова, что она не любит Мусатова. Но с ним легко, не то что с Тарутиным. Мусатов легко идет по жизни. А у него, у Тарутина, гипертрофированное самолюбие, к тому же он упрям и безволен, а это гибельное сочетание. Потом она заплакала. И Тарутин слушал ее всхлипывания, а мысли его были далеко. Мысли были неконкретны, они теснились в голове туманными образами, сквозь которые все время пробивалась рыжеволосая голова Валеры… В то же время слух фиксировал какие-то слова: Вика требовала, чтобы Тарутин ответил на главный вопрос — хочет он или нет, чтобы Вика стала женой Мусатова. А когда Тарутин сказал: да, он хочет, Вика послала его к черту и повесила трубку…
— Вас можно поздравить, Сергей Кузьмич? — Тарутин взглянул на четкий профиль Мусатова. — Виктория Павловна поставила меня в известность… Сочетаетесь законным браком?
— Вот как? — Мусатов ответил каким-то бесстрастным голосом. — Значит, вы первый, кого она поставила в известность, не исключая самого меня. Что ж, теперь я буду себя чувствовать более счастливым.
Вохта по-хозяйски распахнул дверь, тяжело плюхнулся на переднее сиденье и поправил очки.
— Поехали! Все вроде пристроены.
Сергачев положил ладонь на рулевое колесо и нажал на клаксон.
— Ты чего? — встрепенулся Вохта.
Сергачев не отвечал… Кому-то надо было начать, и начал он, Сергачев.
Низкий многоголосый звук взвился над тихим кладбищем. Секунда, вторая… Вот к нему присоединился еще один сигнал и еще один. А через мгновение все салатовые работяги: латаные, битые, новые, сверкающие стеклом и хромом, все видевшие-перевидевшие на своем недолгом автомобильном веку, умытые дождем и запорошенные снегом, но скрепленные особым братским союзом, невидимой для непосвященных суровой привязанностью, все они сейчас, вскинув свои слепые фары-глаза, объединились этим печальным прощальным салютом. И немногочисленные прохожие поворачивали удивленные лица и что-то кричали, а что — нельзя было расслышать в этом могучем хоре. И даже фигурки, далеко-далеко, в конце улицы ползущие через перекресток, останавливались испуганно, пытаясь понять, что там происходит, с ума, что ли, посходили эти сорвиголовы таксисты…
— Хватит. Поехали, — проговорил Вохта и обернулся к задумчиво сидящему директору: — Андрей Александрович, разрешите свернуть к поликлинике, номерок взять для жены. Я мигом… Или вот Олега попрошу сбегать, он человек молодой, верткий.
Тарутин молчал, не отводя глаз от окна, за которым мелькали силуэты отъезжавших таксомоторов.
— В поликлинику. На Морскую. — Вохта тронул обтянутое кожей куртки плечо Сергачева.
— Придется вам на трамвае, Константин Николаевич, — негромко и сухо проговорил Сергачев. — Мне на линию надо, план делать.
Вохта наклонился и взглянул сбоку на ровно сидящего Сергачева. Затем протянул руку, включил счетчик и проговорил со значением:
— Я нанял вас, товарищ водитель. Вначале в поликлинику, затем к таксопарку. И живее, вы на работе.
— Именно потому, что я на работе, Константин Николаевич, «архангел» вы мой чернокрылый, именно поэтому я не повезу вас.
Сергачев медленно повернул лицо к Вохте. Его тонкие губы напряженно дрожали, словно из последних сил сдерживали рвущиеся тяжелые слова.
Вохта в изумлении хлопнул толстыми ладонями по коленям.
— Ну и остряк… Ха! Вообще-то, Олег, ты себе много позволяешь. И в присутствии начальства… Драку затеял в гараже, чуть не пришиб водителя Ярцева. Сменщика своего третируешь, жалуется он письменно… Теперь вот мне грубишь.
Щеки Сергачева дрогнули, губы смягчились, растянулись в улыбке.
— Господи, Константин Николаевич, все в одну кучу, нехорошо. Какая же это грубость? Ну какая? Если бы я сказал, допустим, что вы подлец и проходимец. Или, скажем, что соки из водителей выжимаете, прикрываясь интересами государства, что такую паутину в парке сплели, всех повязали, — вот это была бы грубость! Но я всего этого не сказал, даже товарищ директор с товарищем главным инженером подтвердят… А вы — грубость, грубость. Нехорошо. Навет. — Лицо Сергачева окаменело, узкие глаза казались холодными льдинками. Он протянул руку, вытащил ключ зажигания. — Ты зачем, «архангел», на кладбище явился? Не ты ли парня этого изводил за бунт против твоей вонючей системы? Не сам, через холопов своих. Сам ты всегда выглядел благодетелем бескорыстным. И меня приручить пытался. По-всякому пытался. И кнутом и пряником…
— Да ты! — Вохта задохнулся. Его тонкий голос перешел в свистящий шепот. — Ты мне ответишь! — Он протянул к лицу Сергачева короткий палец, рассеченный золотым обручальным кольцом.
Сергачев поймал палец и сдавил.
— Я ненавижу тебя, подонок… Я в упор тебя не видел все эти годы. И сейчас я тебя в упор не вижу. Так, сидит себе куча дерьма. — Сергачев хлопнул по торпеде автомобиля ключом зажигания, словно костяшкой домино… Вылез из машины. С силой припечатал дверь… Наклонился к стеклу. — И не думай, хмырь болотный, что я из парка уйду. Я с тобой еще устрою сеанс французской борьбы. При зрителях. Кости трещать будут…
Тарутин смотрел в окно на удаляющуюся фигуру Сергачева.
Снег на тротуаре золотисто искрился, отражая низкие косые лучи солнца. Удивительно красиво. Снег казался даже теплым.
Лицо Вохты было сейчас печально. Короткие полусогнутые пальцы покоились на коленях. Он вздохнул и произнес искренне и тихо:
— Дурачок он, дурачок… Все горлом хочет взять, лбом вперед. Скольких таких жизнь перемолола… Несправедлив он ко мне был сейчас, несправедлив. Да бог ему судья…
